Жауме Кабре - Голоса Памано

— В этом слове буква «h» — лишняя, Жаумет.

— Ну да, конечно.

В обед алькальд объяснил ситуацию всем молчаливым посетителям таверны Мареса, сказав, что если явится хоть один партизан, он тут же подвесит этого сукина сына за яйца, а Букетик, дождавшись, пока Тарга завершит свою пламенную речь и сосредоточится на чечевице, тихонько поведала ему о своих страхах и полной уверенности в своей правоте. Поэтому-то она так и нервничала.

— Ты уверена?

— Если это не он, то его брат-близнец. Клянусь тебе.

О женщины, вы даже ягненка от барана отличить не можете, бляха-муха.

— Это ведь очень серьезно.

— Неужели ты думаешь, я могла бы все это выдумать, милый?

До семи часов вечера ему не надо было выходить на связь. Если только вечер для него вообще настанет. Лейтенант Марко со своими людьми, подвергаясь смертельной опасности на гребнях гор или в вековых лесах Жердар-де-Сорпе, имели целью спровоцировать различные инциденты в пяти или шести населенных пунктах, расположенных вдали от границы, дабы создать хаос и не позволить франкистской армии подойти к перевалу Бонайгуа. А он проверяет тетрадку Жаумета Серральяка из дома Льизет. Он знал, что Вентура рано или поздно непременно появится в Торене. Поэтому он совершил безумство и, воспользовавшись тем, что холод немного отступил и ученики как старших, так и средних и младших классов вышли на большую перемену во двор, где бегали за тряпичным мячом, поднялся на чердак, включил рацию и, настроившись на волну лейтенанта, сказал хота-пять вызывает Марко, хота-пять вызывает Марко; и вдруг совершенно отчетливо услышал их позывные, поскольку, по всей видимости, они уже находились не в зоне Сорпе, а гораздо ближе. Тогда он сказал волк и пять гиен не вылезают из норы, они все сидят в норе, и тут же прервал сеанс, выключил рацию, спустился с чердака и успел еще разнять Нандо и Алберта из дома Баталья, не на жизнь, а на смерть сражавшихся из-за сомнительного гола.

— Эй, парнишка, подойди сюда, как тебя зовут?

— Жаумет.

— Из какого ты дома?

— Из дома Льизет.

— Из дома каменотеса?

— Да, сеньор.

В кухне Бибиана выстраивала на полке банки с вареньем, надраивала до блеска кухонную плиту и говорила что же с ней такое, что с ней такое, ах, похоже, все слишком серьезно; боль каменной глыбой давит на ее нежную душу, она убьет ее; это ведь не плач, это чистый вой, она словно объявила войну самому Богу. Ах, и ведь у меня нет никакого снадобья против такого безмерного горя! А в это время в гостиной, перед своим портретом, Элизенда изливалась безмолвным и горьким потоком слез, борясь с искушением пойти в школу, крепко обнять Ориола и спрятать его от врагов. Которых она же сама и натравила на него. Тогда она брала в руки фотографию с изображением своего улыбающегося брата и сердитого отца и вновь ощущала у себя внутри гневное кипение, сметавшее все на своем пути, ибо никому нельзя обманывать и предавать меня. А через минуту на нее снова водопадом накатывала река слез, и она говорила Ориол, Ориол, как ты мог оказаться таким вероломным, и это после того, как добился того, чтобы весь мой мир сузился до тебя единственного.

— Девочка… Выпей этот отвар.

— Я же просила не беспокоить меня.

Бедняжка моя. Что же мне делать, что сказать ей? Если бы я могла убаюкать ее и спеть ей песенку о дурочке из Байяски или о тучной корове из Арестуи, но она уже давно не дает себя укачивать на руках, ах, как же нестерпимо болит эта боль.

Настал час холодных полутеней, и дети выбежали из школы, весело визжа, радуясь скорому возвращению домой, где их ждал хлеб с маслом на полдник, а в это время в Валь-д’Аран наступавшие укрепили свои позиции и четко обозначили линию фронта, а франкистские телефоны лопались от натуги, требуя подкрепления. Тайная вечеря, которую он приготовил в тиши пустынной школы, состояла из остатков тушеного мяса, которое ему дала два дня назад Басконес, стремящаяся подкормить патриотов, и которое он с помощью вареной картошки, хлеба и глотка вина растянул на несколько дней; он неизбежно возвращался мыслями к своим женщинам: Розе, своей безымянной доченьке и Элизенде, впавшей в оцепенение при виде его пистолета; а ведь, судя по всему, она на него не донесла. Он вдруг осознал, что безмолвие за окном было более густым, чем обычно. Но еще более странным было молчание Тарги, который так и не явился, чтобы бросить ему в лицо tu quoque , ты хотел убить меня, это ведь был ты, негодяй, убийца, мой Букетик мне все рассказала, она же видела страх в зрачках твоих глаз. Почему ты это сделал, ведь ты мой товарищ? А как же Клаудио Асин? И уроки анатомии доктора Тарги? И каудильо, бляха-муха?