Жауме Кабре - Голоса Памано

Неподвижно застыв на диване в своем шикарном номере, положив руки на колени и погрузившись в воспоминания, Элизенда долго молчала, после чего наконец произнесла Рома, будь добр, прочти мне эти записи.

— Мама, я их уничтожил.

— Идиот.

— Нет. Так тебе придется поверить мне на слово. — К Газулю: — Ты не мог бы ненадолго оставить нас наедине?

— Не уходи, Рома.

Газуль, как обычно, оказавшись между двумя объектами его преданности, взглянул на Марсела как загнанный зверь. Он уже был слишком стар для таких игр. Жестом Марсел дал ему понять, что он может поступать, как ему заблагорассудится, и Газуль вновь сел со вздохом, но не облегчения, а муки, поскольку, помимо страданий от артрита, терзавшего его правое колено, он знал, что сейчас разразится буря.

— Согласно этому письму, твой святой Ориол Фонтельес был маки, коммунистом, и нетрудно догадаться, что к тому же и твоим любовником.

— Это все гнусные измышления. И желание уязвить меня.

— Я не очень-то разбираюсь в святых, — продолжил Марсел, не обращая внимания на этот комментарий, — но если Фонтельес не тот, кем его официально признали, завтра нельзя совершать обряд беатификации, разве не так?

Две секунды на обдумывания новой оборонной стратегии.

— Ты спрашиваешь о подробностях жизни человека, принявшего мученическую смерть, и не хочешь даже узнать, действительно ли он был твоим отцом или нет.

— Мне все равно.

— Что? — уязвленная, негодующая.

— Да, именно так, мама, мне на это наплевать. — Еще более решительным тоном, не давая Элизенде времени на ответ: — Я готов устроить скандал в память о том, что ты устроила мне двенадцать лет назад.

— Пожалуйста, Марсел, имей…

— Тебе вообще не следовало бы здесь находиться, — сухо перебил он Газуля, — так что помалкивай. — Элизенде: — В общем, завтра твоего святого не причислят к лику Блаженных.

— Так, прекрасно. Что ты хочешь взамен?

— Все.

Молчание. Рома Газуль был на грани инфаркта, а Элизенда второй раз в своей жизни подумала Ориол, как же плохо я все делала; твой собственный сын хочет, чтобы я умерла от горя, так же как ты, когда испуганно наставил на меня пистолет, раскрыв все свои секреты; а ведь у него твои глаза и твой профиль. Или вы оба принадлежите к той проклятой породе, что явилась на свет, чтобы умножить мои несчастья? Она в ошеломлении распахнула незрячие глаза, словно они все видели.

— Что значит «все»?

— Ты прекрасно знаешь. Все. И если хочешь, уезжай в свою Торену и молись там сколько угодно за святого Фонтельеса.

Если бы она не была слепой, если бы ей было меньше лет, если бы здесь не было Рома, она бы влепила своему сыну пощечину.

— Ты хочешь убить меня, да?

— Нет, мама, ради бога! Просто пойми, мне уже пятьдесят семь лет и я хочу распоряжаться тем, что по праву принадлежит мне, не спрашивая у тебя разрешения. Ни о чем! Только и всего. Это ведь так просто, разве нет?

— Хорошо. После процедуры беатификации я подпишу документ об отречении от прав на компанию. — Повернувшись к Газулю: — Подготовь его к завтрашнему дню.

— Это ошибка, Элизенда.

Мать и сын разом сказали замолчи, не вмешивайся; и это было единственное, в чем они проявили согласие. Ах да, еще они договорились о том, чтобы Мерче села на самолет в Барселоне и прилетела в Ватикан в длинном темном платье (необходимые расходы ей, разумеется, будут компенсированы). Да, Мерче, исключительно для участия в церемонии, это действительно так. Выслушав аргументы Газуля, Мерче Сентельес-Англезола-и-Эриль, бывшая Вилабру, сказала ну хорошо, договорились, но только на церемонию, и продиктовала семейному адвокату номер своего текущего счета, на который он должен был перевести свои аргументы.

— Что там с «ИКЕА»? — спросила сеньора Элизенда, когда все было улажено.

— Мама, ты же только что вышла на пенсию.

— Нет; до завтрашнего дня и окончания церемонии беатификации я не на пенсии.

Марсел покачал головой, восхищенный характером своей матери, и сказал ей, что Бедоньи и «Бруспорт» приобретают сорок пять процентов трех дочерних компаний, поскольку кооперация — стержень развития.

— Это стоит того?

— И в краткосрочной, и в среднесрочной, и в долгосрочной перспективе. Это большая операция. — И с некоторой долей иронии доченька моя, не знаю, как тебя зовут, подытожил: Большая Операция.

— Ты действительно не хочешь знать, был ли Ориол твоим отцом?

— Нет. До свидания, до завтра.

— До свидания, сын. И да проклянет тебя Бог.