Нелли Карпухина-Лабузная - Исповедь живодера и другие истории адвокатского бытия

Отблагодарил…

Услышав бабкин голос, Гришка с перепугу ни много ни мало нанёс ей больше восьми ножевых ранений. Бил куда не глядя. К утру женщина скончалась.

Гришка успел и телогрейку сжечь, и кроссовки туда же в огне спалить. Что для цыгана костер разжечь?

Да повязали добра-молодца в это же утро.

Недолгое прокурорское следствие крутилось около одного: за что так бабульку жизнь наказала? За тридцать рублей?

Да, за тридцать рублей. Дали Гришке четырнадцать лет. И как сложилась бедовая его биография, далее я не знаю. А что-то жалко его, очень красивого и молодого. И бабульку хочется пожалеть.

Не жалко было только цыганской матушки, ни разу не передавшей сыну ни сигаретины, ни куска колбасы. Отбросила, как кусок: пропадай, головушка буйная, пропадай.

«Дедуня, в стороночку!» Почти детский окрик заставил мужчину свернуть с наезженной тропки в сугробы. Варька почти что бегом обогнала идущего. В сумерках раннего утра что-то в походке казалось знакомым, да некогда было ей оборачиваться, да глядеть, кто там шаркает теперь уж позаду её. Навстречу шли два знакомых с завода: смена ночная закончилась, что ли? И Варька прибавила шагу. Что-то в ранней брезжени зимнего утра, холодного и звенящего, стало резче и звонче толкать молодое сердечко. Но Варька спешила. Опоздать? Не дай тебе Бог! Три минуты за опоздание и прощай, милая жизнь.

Суровость войны нуждалась в суровых законах, и опоздавшему пощады не ждать. А уж секретарше директора никто не простит минутного опоздания. Каждый охочий в спину плевком засадит. А уж братец родной ручку точно приложит: зам. Генерального бдит дисциплину, каждое утро сводки приносят, кто да чего где-то нарушил. И, почти Генеральный, развалив в покойном кресле толстевшее брюшко, проводил воспитание масс.

За три месяца, что генералил, сколько людей по этапу ушли! И потому в тишине покойного полумрака кабинета братец Семен разливался ручьем. Остальные вжимались в твёрдые стулья. И, несмотря на то, что в кабинете масса народу, ни гука, ни вздоха. Так почти Генеральный наслаждался в лучах собственной власти.

«Гадёныш такой», – подумала Варька, – «ночью, небось, опять на заимке с верными псами своими гудел да кутил, развращая девчонок». Но утром, чуть свет, опять заскрипели полозья его розвальней, и Сёмка, отряхнув снег с белых бурок, шествовал в кабинет. Теперь уж почти его кабинет. Высокий и статный (только брюшко выпирало совсем уж некстати. Ночная жратва и попойки делали дело, и братец жирел), с вечно задранной вверх головой шествовал по этажам, по хозяйски хлопал дверьми да топал ногами.

Варькина участь ждать в «предбаннике» кабинета, тащить чайник пузатый из каморки охраны да готовить чаёк оборзевшему братцу. Братец картинно оставлял недопитый стакан на краю длиннющей, с вагон, и такого ж зелёной столешницы кабинетного стола, и принимался за воспитание масс.

Лёгкий запах лимона щекотал оголодавшие ноздри начальников всех цехов, мастеров и прочей, по мнению Сёмки, шушеры заводской. Серые лица, серые ватники, серые валенки. В кабинете было прохладно, да дело не в том. Сурова сибирская зимушка, суровы законы сибирского холода: без валенок не обойтись. Круглые сутки работал завод, круглые сутки работали люди, урывая для сна, зачастую кто у станка, кто в уголочке дальнего цеха, кто и в каморке у сторожей, драгоценное времечко. Кормили народ в сутки два раза. Утром кормили смену, что заступала на вахту. И вечером смену ночную. Кормили в Сибири сытней, чем за Уральским хребтом, да война отзывалась и здесь, а потому было голодно. Но всё ж вольный народ, что был пригнан со всей необъятной России в сибирскую глушь, и питался получше, и в одежонке своей имел послабление, чем там, на материке, где война.

Начальники цехов да мастера из завода практически не вылезали. От того одежда своя и износилась, и изгрязнилась. Само собой дресс-код выработался единый для всех: ватник на плечи, ватные штаны на ногах да серые бурки. Кого им стыдиться, раз все одинаковы в битве единой за Русь.

Лимонов в столовой не полагалось, знаменитый при прежнем директоре «директорский» фонд растаял в тумане, как только нынешний зам. Генерального к должности приступил.

Курили нещадно, табак заглушал и голод, и холод, и запах лимона.

Наконец в кабинете стало нечем дышать, и Зам. отпустил народ восвояси.

Варька открыла с заметным трудом форточки на окнах, и свежий ветер сдул клочья вонючего табака в открытую дверь. Братец зевал во всю щерь белозубого рта: так спать хотелось после гульки ночной да разноса его подчиненных. Но впереди ждло совещание с военпредами.