Александра Николаенко - Убить Бобрыкина - История одного убийства

— Лесничий прав, я обручен с другой.

— Батильда мне невеста!

— Батильда мне невеста.

— Прости меня, Жизель!

— Прости меня…

— Я падаю и умираю от любви!

И Таня на ковер упала, умерла.

— Стемнело, занавески сдвинь! Трагическая музыка! Там-там-та-рам…

Он сдвинул занавески.

— Действие второе! — объявила Таня. — Ночь. Воет ветер, уууууу! На кладбище вильсы — невесты, умершие до свадьбы, пляшут. В подвенечных платьях! К моей могиле Ганс бредет. Бреди!

— А где твоя могила?

— На полу, не видишь?

Он подошел и встал над ней.

— А тут вильсы хватают Ганса и кружат! — она вскочила и закружила Шишина. — Кружат, кружат! Пока не падает на землю бездыханным. Всё! Умер, падай!

Он упал.

— Теперь ты граф Альберт, вставай! Иди к могиле. Шапку! Шапку-то сними!

Он снял.

— Ты все себе простить не можешь, что ты меня предал. Я умерла из-за тебя! Дурацкий вид… Ну, ладно… Тут снова появляются вильсы и хотят закружить тебя до смерти. Но тень Жизели над тобой встает и не дает вильсам убить тебя! Любовь сильнее смерти! Понял?

— Понял…

— Пошли на кухню, сервелат съедим.

— А есть?

— А то! — ответила Жизель.

— А нету сервелата, мама?

— Сервелата? — снимая с плеч горжетку с карими глазами, удивилась мать. — Какого сервелата, Саша? В такой стране… на пенсию мою…

— Еж — птица гордая, — сказал Бобрыкин ненавистный. — Пока не пнешь, не полетит! — и, пнув коленом Шишина под зад, вперед к козлу толкнул. И Шишин, отлетев на шаг, побрел к козлу хромая, неохотно, боясь, что снова, как позавчера, подрезана Бобрыкиным проклятым резинка будет шорт, что мать из платья модно сшила с выкройки «Бурда», опасливо придерживая за полоски их. Сопя остановился у козла, подумал и пошел в обход.

— Эхма… — сказал Бобрыкин Тане, — ты видала? Опять я ускорения не рассчитал…

— Отстань ты от меня! — сказала Таня.

— Да я бы рад, мон шер, но только загляну в глаза…

— Сама его убью! — Пообещала Таня.

— Кого? — поинтересовался Шишин.

— Его!

— А… — догадался Шишин.

— Бэ! — сказала Таня. — Всё, пошли! — они пошли на третий, в кабинет литературы.

— Давай ему в портфель подложим крысу? — предложила Таня.

— Давай!

— Или почтовый ящик подожжем?

— Давай…

— Давай ему прикрепим тоже, что дурак?

— Давай…

— На спину. Нет! Лучше в тубзике запрем!

— Давай!

— А в булку таракана?

— Капитально!

— Мешком по голове его, давай? Или учебники зальем кефиром?

— Давай…

— А лучше, я ему записку напишу, что я его в кино зову?

— Давай… Зачем?

— И не приду!

— Давай!

И написали так: «Пойдешь со мной в кино? Т.Т.»

«С тобой хоть в зоопарк, мон шер. С.Б.»

— И не приду! — пообещала Таня и спрятала в кармане фартука записку, чтобы потом, попозже разорвать.

В обед, наевшись каши гречной с ситным, Шишин в комнату свою побрёл, на дверь закрылся, лег и, ноги протянув, с тоской смертельной слушал в полудреме, как прибирает со стола тарелки мать, гремит, ворчит, бубнит, звенит посудой в шкафе, веником метет…

«Метет, метет…» — подумал он…

«Мело, мело, мело… — сказала Таня. — Слетались хлопья на стекло, к оконной раме… Метель лепила на стекле — красиво, да? — кружки и стрелы. Свеча горела на столе, свеча горела…». Она сказала: «Пастернак», и Шишин вспомнил, что пастернак тушила мать на чугуне, с фасолью. Он пастернака не любил, фасоль и брюкву, и даже если посыпают верх моченой клюквой.

— Я пастернака не люблю… — ответил Шишин и руку прислонил к стеклу, где Таня дышит.

— Blizzards were blowing everywhere throughout the land, мон шер ами, — сказал Бобрыкин.

— Иди отсюда, идиот, — сказала Таня.

Мать все мела. Он задремал. Полуденный и жуткий сон, какие часто в разговенье снятся, Шишину приснился. Приснилось, что лежит на дне коробки длинной, из таких, в какие лыжи прячут, с открытой крышкой, неподвижно, сложив покоем руки, с каменным лицом, с открытым левым глазом, и глазом этим, не мигая, смотрит в потолок.

«Мигнешь — умрешь!» — сказал Бобрыкин ненавистный, склоняясь над коробкой, и к носу Шишина поднес кулак и щелкнул. Шишин вздрогнул, заморгал…

Под потолком кружила муха, садилась на нос, лоб, перебирала скрещенные пальцы, расхаживала по щекам и, потирая лапки, на Шишина смотрела равнодушно пустыми мушьими глазами, вверх ногами ползала по потолку. Открыта форточка, и уличные смехи влетали в комнату, качая занавески, и, растворяясь, умолкали по углам. И больше в комнате углов казалось, чем четыре, а все были углы, углы, углы…