Джанет Фитч - Белый олеандр

— В Венис-Бич. На одной из тех вечеринок, что длятся все лето. У него была травка.

— Вы похожи, как брат с сестрой.

— Он гораздо старше. — Она перекатилась на живот. — Ему было сорок, он рисовал биоморфные абстракции, уже тогда немодные. — Она развела руками траву, как коротко стриженные волосы. — Все в нем всегда было старым. Его идеи, восторги. Посредственность! Не знаю, что я в нем нашла.

— Не говори, что не знаешь, нечего дерьмо гнать!

Она вздохнула. Я ее утомила. Ну и что.

— Это было давно, Астрид, несколько жизней назад. Я другая.

— Не ври! Все такая же!

Она замолчала. Я первый раз в жизни так грубила.

— Какой же ты ребенок…

Она с трудом держала себя в руках. Кто-то другой и не заметил бы, но я видела — по тому, как тоньше стала кожа вокруг глаз и заострился на миллиметр нос.

— Ты приняла мои сказки за чистую монету.

— Так открой мне глаза! Что ты в нем нашла?

— Наверное, удобство. С ним было легко. Очень контактный, в два счета заводил приятелей, называл всех «дружище». — Она слабо улыбнулась, разводя руками траву, как будто искала нужную бумагу в папке. — Ничего от меня не требовал.

Да, в это я верила. Требовательные мужчины ее никогда не привлекали. Главным должно быть ее желание, ее огонь.

— А потом?

Она вырвала и отшвырнула пучок травы.

— Это обязательно? Кинохроника столетней давности…

— Ничего, я хочу посмотреть.

— Он писал и пил. В основном пил. Ходил на пляж. Сказать-то особо нечего — посредственность. Шел в никуда и уже пришел.

— Потом ты забеременела.

Она испепелила меня взглядом.

— Я не забеременела! Предоставлю это твоим неграмотным друзьям. Я решила тебя родить. Ключевое слово — «решила». — Мать распустила волосы цвета небеленого шелка, стряхнула с головы травинки. — Что бы ты себе ни нафантазировала, твое рождение не было случайностью. Ошибкой — возможно, но не случайностью.

Ошибки женщины…

— Почему он? Почему тогда?

— Кто-то же мне для этого был нужен? Красивый, покладистый, не возражал против детей. Вуаля!

— Ты его любила?

— Не будем рыться в этом семантическом крысином гнезде. — Она разогнула длинные стройные ноги и встала, отряхивая платье. Прислонилась к стволу дерева, поставила стопу на белую плоть голени, скрестила руки, удерживая равновесие. — У нас были довольно горячие сексуальные отношения. На многое закрываешь глаза.

На белой древесине у нее над головой кто-то нацарапал «Мона 1976».

Я смотрела на мать, женщину, которую знала и не знала, женщину, которая в любую секунду могла исчезнуть. На сей раз я не позволю ей удрать.

— Ты его боготворила. Я читала в твоем дневнике.

— «Боготворила» не вполне уместное слово. — Она посмотрела на дорогу. — Предполагает духовную составляющую. Надо бы подыскивать термин с более земной коннотацией.

— Потом родилась я.

— Потом родилась ты.

Я представила. Оба блондины. Он, пьяный, смеется. Она уютно устроилась на его тяжелой руке.

— Он меня любил?

Мать рассмеялась, рот изогнулся ироничными запятыми.

— Он сам был ребенком. Любил тебя, как мальчишка любит свою черепашку или игрушечный поезд. Мог взять на пляж и часами играть, подбрасывая в воде. А мог, несмотря на обещание, запихнуть в манеж и уйти пить с приятелями. Однажды случился пожар. Его тряпки и кисти, вымоченные в скипидаре, загорелись, весь дом занялся за пять минут. А его нигде не было. Простыня в твоей кроватке тоже подпалилась. Просто чудо, что ты не сгорела заживо! Соседка услышала крики.

Я силилась вспомнить манеж, огонь… Явственно помнила запах скипидара, который всегда любила. Но пламя и всепроникающий аромат опасности прочно ассоциировались с матерью.

— Это и был конец нашей идиллии в Венис-Бич. Я устала от его посредственности и оправданий. Я кормила семью на свой скромный заработок, Клаус жил за мой счет, и у нас больше не было дома. Я сказала, что все кончено. Он не удивился и, поверь мне, слез не лил. Вот так завершается сага об Ингрид и Клаусе.

Большой мужчина приподнимает меня над прибоем… Я почти помнила запах и рокот моря, ощущение волны вокруг ног, искрящейся, словно смех.

— Он еще пытался со мной увидеться?

— Зачем тебе весь этот хлам? — Мать отошла от дерева и села на корточки, чтобы посмотреть мне в глаза. На ее лбу выступили бисеринки пота. — Тебе будет больно это слышать, Астрид. Я хотела тебя оградить. Двенадцать лет я стояла между тобой и этими бессмысленными артефактами чужого прошлого.