Джанет Фитч - Белый олеандр

Утром, которое уже сдалось на милость щелкающего плетью ветра и немилосердной жары, Камилла Бэррон, помощница Сьюзан, отвезла меня в Корону. Мы сидели под навесом за оранжевым столом, пили холодную колу из автомата и прикладывали жестяные банки ко лбу и щекам. Ждали мать. Пот катился у меня между грудей, по спине. Камилла в бежевом облегающем платье поникла, как цветок, но стоически терпела муку. Модная короткая стрижка обмякла и вспотела по краям. Она была девочкой на побегушках и не утруждала себя долгими разговорами.

— Вон она!

Мать ждала, пока охранник отопрет дверь. Все еще прекрасная, стройная и гибкая, бледные волосы скручены в пучок и заколоты карандашом, кончики развеваются на ветру. Полтора года… Я встала. Она настороженно подошла, щурясь на солнце. На загорелом лице пролегли новые морщины. Мать становилась морщинистой, как белые поселенцы в Кении. И все-таки она изменилась меньше, чем я.

Зашла под навес и остановилась. Я тоже не двигалась, хотела, чтобы она оценила мою кислотную зеленую блузку, подведенные глаза в траурных пятнах теней, уши с октавой серег, взрослые ноги в юбке с барахолки, которые Сергей любит закидывать себе на плечи, бедра, полную грудь, высокие туфли на танкетке, позаимствованные у Рины… Теперь я Ринина девчонка, из тех, кому дорога прямиком за решетку. Однако я не беззащитна, как та махинаторша с чеками. Мать у меня ничего не отберет. Больше не отберет!

Впервые за все свидания она не улыбнулась. На ее лице, к моей радости, был написан ужас. Помощница адвоката равнодушно смотрела между нами, потом поднялась и ушла в прохладное бетонное помещение для посетителей.

Мать взяла мою руку. Я позволила.

— Когда я выйду, все компенсирую! Даже через два или три года тебе ведь нужна будет мать?

Я смотрела на нее, как на гуманоида с другой планеты. Что еще за новая песня?

— Кто сказал, что ты выйдешь?

Мать выронила руку, отступила. Взгляд из аквамаринового стал как яйцо малиновки.

— Я ничего не обещала, согласилась только поговорить. У меня свои условия.

Яйцо малиновки побледнело и стало пепельным.

— Какие? — Она прислонилась к столбу, скрестив руки на груди.

В джинсовом платье, том самом, что и в прошлый раз, только на два тона светлее.

— Обмен. Сядем здесь или под деревьями?

Она повела меня в свой любимый уголок двора, под белоствольные фикусы с видом на дорогу, спиной к распределителю и на предельно большом расстоянии от сторожевой вышки. Мы опустились на сухую, побитую жарой траву, которая колола мне голые ноги.

Мать сидела грациозно, обе ноги на одну сторону, как девочка на лугу. Я теперь была больше ее, хотя и не такая изящная — не красивая, но настоящая, твердая, как глыба мрамора в руке скульптора. Повернулась к ней в профиль — не могла смотреть в глаза, знала, что не вынесу ее горького удивления.

— Условия вот какие: я хочу кое-что знать. Ты мне рассказываешь, и я делаю, что тебе надо.

Мать сорвала в траве одуванчик, сдула шапку.

— Или что?

— Или я говорю правду, и ты гниешь здесь до самой смерти.

Зашуршала трава — мать сменила позу. Теперь она лежала на спине и рассматривала голый стебель одуванчика.

— Сьюзан легко опровергнет твои показания.

— К черту Сьюзан! Я тебе нужна, и ты это знаешь!

— Выглядишь, кстати сказать, отвратительно. Девица из мотеля на Сансет, которая отсосет в тачке за пятнадцать баксов.

— Буду выглядеть как захочешь. Гольфы надену, если надо!

Она вертела одуванчик между ладонями.

— Только я могу сказать суду, что у Барри была паранойя и он тебя преследовал. Что грозился в отместку совершить самоубийство и подставить тебя.

Ее размытые черты за стеклом с решеткой…

— Я помню, в каком состоянии ты была в Сибил-Бранд. Когда я пришла на свидание, ты меня даже не узнала.

При мысли об этом опять стало дурно.

— И все это, если я соглашусь на допрос… — Она отшвырнула одуванчик.

— Да.

Она скинула теннисные туфли с двумя дырочками для шнурков и вытянула ноги в траве. Оперлась сзади на локти, как будто лежала на пляже. Посмотрела на стопы, постучала друг о друга подушечками пальцев.

— Раньше в тебе было определенное изящество, прозрачность. Теперь ты стала тяжелая, матовая.

— Кто мой отец?

— Мужчина. — Она смотрела на большие пальцы ног.

— Клаус Андерс, второго имени нет, — сказала я, сдирая между пальцев на руке засохшую корочку. — Художник. Сорок лет. Родился в Копенгагене, Дания. Как вы познакомились?