Джанет Фитч - Белый олеандр

Я нарвала на потрескавшемся берегу букетик желтой горчицы для Ивон. Что такое сорняк? Растение, которому не придумали имя? Неприкаянное семечко, выпавшее из кармана? Цветок, который оказался живучее других? Обычное слово, за которым тянется осуждение: «бесполезный, ненужный, нежеланный».

Что ж, кто угодно может купить зеленый «Ягуар» и увидеть красоту в японской ширме двухтысячелетней давности. Я предпочитаю быть знатоком забытых рек, цветущей горчицы и розового отлива на угольной шее голубя. Я думала о ветеране, греющем ужин на консервной банке, и о старухе, которая кормит голубей на перекрестке за «Жареным цыпленком из Кентукки». А еще бездомного с божьими коровками, его голубые глаза на сером с темными разводами лице. Я, Ивон, Ники и Пол Траут, а может, даже Сергей и Сьюзан Д. Валерис… Кто мы, как не горстка сорняков? Кто определяет ценность четырех ветеранов-вьетнамцев, которые каждый вечер тасуют засаленную колоду с недостающей дамой и пятеркой? Может, от них зависят судьбы мира! Может, они повелители судьбы или красоты! Сезанн написал бы их угольный портрет. Ван Гог нарисовал бы себя рядом с ними.

А ночью мне приснился старый сон: серые парижские улицы, каменный лабиринт, слепые кирпичные окна. На этот раз были еще запертые стеклянные двери с изогнутыми ручками. Я искала мать. Смеркалось, у винных подвальчиков маячили темные фигуры. Я жала на все звонки. Подходили с улыбкой женщины, похожие на нее, некоторые даже называли меня по имени. Матери не было.

Я знала, что она там, колотила по двери, просила меня впустить. Дверь зажужжала, открываясь, но не успела я войти, как мать в афганском пальто и больших темных очках на невидящих глазах вышла через задний двор и села в маленький красный автомобиль. Со смехом откинулась на пассажирском сиденье. Я бежала за ней, плакала, умоляла…

Ивон растормошила меня и положила мою голову себе на колени. Ее длинные каштановые волосы накрыли нас, точно шаль. Живот был теплым и упругим, как диванный валик. В пряди вплетались нити света от детской вращающейся лампы с каруселью, которую я нарыла в мусоре.

— Все кошмары достаются нам… — Она гладила меня ладонью по щеке. — Надо оставить чуток кому-нибудь еще!

Родильное отделение некоммерческой больницы напомнило мне все мои школы. Шершавые стены цвета старых зубов, запирающиеся шкафчики в коридоре, полосатый коричневый линолеум, звукоизоляционная плитка. Отличие состояло только в криках со всех сторон. Мне здесь не место, думала я, идя вслед за Ивон по коридору. Надо вернуться на третий урок, узнать что-нибудь отвлеченное и заумное, надежно спрятанное меж обложек учебника. А в жизни может произойти любая беда…

Я принесла все, что мы использовали на курсах для мам: теннисные мячи, скрученные полотенца, — но Ивон не захотела на них лежать и дышать по счету. Только сосала белую махровую ткань и давала протирать лицо льдом и петь ей, хотя у меня нет слуха. Я вспоминала мюзиклы, которые смотрела с Майклом: «Камелот», «Моя прекрасная леди». «О Шенандоа», которую слышала от Клэр на берегах Маккензи. А со всех сторон за занавесками, на узких родильных кроватях, кричали, изрыгали ругательства, стонали и на десяти языках звали маму женщины. Как в застенках инквизиции.

Рина долго не задержалась. Привезла нас, подписала бумаги. Стоило только мне проникнуться к ней симпатией, всегда происходило что-нибудь этакое.

— Мама! — хныкала Ивон.

По ее лицу катились слезы. При каждой схватке она сжимала мне руку. Мы были там уже девять часов, сменилось две бригады врачей. Руку от плеча до кисти покрывали синяки.

— Не оставляй меня!

— Не оставлю.

Я дала ей немного ледяной крошки. Пить не разрешалось, чтобы не срыгнула в маску, если будут делать анестезию. Все равно срыгнула… Я держала у нее под подбородком изогнутый пластмассовый лоток в резком осуждающем свете ламп.

Медсестра посмотрела на монитор, засунула пальцы, чтобы проверить раскрытие матки. Все еще восемь сантиметров. Полное раскрытие составляло десять, и нам втолковывали, что до тех пор сделать ничего нельзя. Сейчас шло так называемое движение по родовому каналу, самый тяжелый период. На Ивон была белая футболка и зеленые гольфы. Лицо пожелтело и стало липким от пота, грязные волосы спутались. Я вытерла с ее рта тягучую блевотину.

— Спой мне, — попросила она спекшимися губами.

— «Если тебя и покину, — начала я в улитку уха с пирсингом по всему краю, — то не летом…»