Джанет Фитч - Белый олеандр

На крошечной кровати Ивон казалась огромной. К животу прикрепили пластырем монитор для наблюдения за плодом, но я не желала смотреть на экран, только ей в лицо. Она, как на картине Фрэнсиса Бэкона, то и дело теряла человеческий облик, мучительно старалась не исчезнуть в безликом море боли. Я убрала ей с лица волосы, заплела косички.

Женское мужество, думала я, распутывая снизу вверх черную массу волос. Я бы не выдержала! Боль накатывала волнами, начинаясь в животе и расходясь кругами. Остролистый стальной лотос раскрывал лепестки.

Я не могла не думать о теле и его жесткой правде. Философу, который заявил, что мы «мыслим, следовательно, существуем», стоило бы провести часок в родильном отделении. Мигом поменял бы свое мнение!

Сознание с мыслями, надеждами и верой в собственную значимость слабо, как паутинка. Смотрите, как легко оно рвется и испаряется при первом же поцелуе боли. Ивон тяжело дышала на кровати. Она стала уже почти неузнаваемой, распалась на пеструю коллекцию нервов, тканей, сухожилий, жидкостей и старого часового механизма в крови. По сравнению с этим вечным телом личность была не более чем призрачным облаком. Реально только тело. Мне больно, следовательно, я существую!

Вошла сестра, посмотрела на монитор, проверила схватки, давление. Движения уверенные и твердые. В прошлую смену у нас была Конни Хванг, мы ей верили, она улыбалась и мягко касалась Ивон пухлыми руками. Мелинда Мик прикрикнула на Ивон за стоны:

— Ничего! Тебе не впервой!

Меня пугала ее деловитость и костлявые пальцы. Сразу было видно: она знает, что мы приемные и что Ивон откажется от ребенка. Уже решила, что мы безответственные и заслуживаем каждую каплю своих страданий. Настоящий тюремный надзиратель! Сейчас я жалела, что матери нет рядом. Она бы нашла способ избавиться от Мелинды! Даже когда ребенок идет по родовым путям, она бы плюнула в ее суровое лицо и пригрозила придушить проводом от монитора.

— Больно! — простонала Ивон.

— Никто и не обещал пикник на природе. Дыши.

Ивон тяжело втянула воздух, выдохнула. Она всем старалась угодить, даже этой хмурой сестре.

— Нельзя ей что-нибудь дать? — спросила я.

— Она в порядке, — решительно ответила Мелинда. В суженных глазах светилась скрытая враждебность.

— Гребаные суки! — донеслось из-за белой клеенчатой занавески. — Таблетки только для богатеньких!

— Пожалуйста! — Ивон вцепилась в белый халат Мелинды. — Умоляю!

Сестра ловким движением оторвала ее руку и шлепнула обратно на живот.

— У тебя восемь сантиметров, уже скоро.

Ивон тихо всхлипывала, ритмично и беспомощно. Так устала, что не могла даже плакать. Я поглаживала ей живот.

Никто никогда не рассказывал, какие это муки. Теперь я поняла, почему в старину женщины умирали при родах. Не из-за инфекции или потери крови — становилось все равно, родится ребенок или нет. Они знали, что если не умрут, ужас повторится на следующий год и опять. Я понимала, почему женщина может сдаться, как выдохшийся пловец, который уже не сопротивляется, когда голову накроет волна и вода хлынет в легкие. Медленно массировала шею и плечи Ивон. Я не дам ей захлебнуться! Она сосала лед в тонкой до дыр белой махровой ткани. Будь здесь мать, она бы живо вытрясла из Мелинды Мик обезболивающее…

— Ай, mamacita! [23] Мамочка ( исп .). — взвыла Ивон.

Почему она зовет мать, которую терпеть не может? Они не виделись шесть лет, с тех пор, как та заперла ее с братом и сестрами в квартире, ушла на вечеринку и не вернулась. Когда Ивон было одиннадцать, мать разрешила своим дружкам устроить ей «карусель». Я не знала, что это… Групповуха, пояснила она. И все равно сейчас она кричала «мама».

Не только Ивон — все отделение звало маму. Мам, мама, мамочка! Даже те, у кого рядом стоял муж. Девять часов назад, когда мы только пришли, женщина с голосом едким, как щелочь, попеременно кричала на мужа и звала мать. Взрослая женщина рыдала, как ребенок. Мамочка!.. Мне тогда стало стыдно. Теперь я понимала.

Я держала руки Ивон и думала о своей матери семнадцать лет назад. Она тоже звала маму? Представила, как она орет на отца, обзывает его ничтожеством, лжецом, слабаком, и он уходит пропустить пивка, бросая ее с хозяйкой квартиры холодным ноябрьским утром. Она никогда не любила врачей и рожала дома. Я вообразила, как ее крики и проклятия вспарывали тишину пешеходной улочки в Венис-Бич, пугая мальчишку на скейтборде, а хозяйка дома курила гашиш и пересчитывала денежки в кошельке. Кричала ли она «мама»?