Антон Уткин - Тридевять земель

Сергей Леонидович пожал плечами. Страха он не чувствовал, только растерянность. Когда вслед за мужскими стали было снимать и женские портреты, – тут уж не выдержал даже Фролов.

– Нет, – решительно приказал он, – уж это вы не троньте. Да и карта ни к чему.

И его почему-то послушались, и возражать не стал даже матрос, который по всем признакам был здесь за главного. Один из сопровождавших матроса с любопытством приблизил к гравюре попорченное оспой лицо.

– Это где ж? – спросил он.

– В Адриатике, в Далмации, на черногорском берегу, – пояснил Сергей Леонидович, и, подумав, уточнил: – Там, где Кроация.

– Вот мир большой, – с восхищением сказал небольшой мужичок в солдатской шинели. – Посмотреть ба.

Гравюру оставили, но забрали столовое серебро. Хотели взять и кое-что из посуды, но Гапа, что называется, взялась в бока.

– Ты, тётка, вот что, – беззлобно сказал матрос, – ты не буди мою революционную совесть, не буди.

– Совесть у него, – в тон ему ответила Гапа. – Совесть твою мыши под лавкой доедают.

Матрос на дерзости Гапы не реагировал и сохранял добродушное спокойствие, все остальные тоже хранили невозмутимость, готовую обернуться в ту или иную сторону, в зависимости от реакции своего вожака.

– Цыть, говорю тебе, – с деланой строгостью возвысил голос матрос, – а то ответишь по закону революционного времени!

– На бабу закона нет, – не замедлила Гапа ответом.

– Вот у вас, у баб, язык подвешен, – одобрительно сказал матрос. – Иди к нам в Совет. Всех эсеров позатыкаешь. А то уж больно они говорить мастера.

После этих слов на лицах компании появились осторожные улыбки.

Перед тем, как сдать серебро, Гапа сделала предметам придирчивый смотр. Когда пересчитывала чайные ложки, гримаса ужаса исказила её лицо.

Ещё раз она пересчитала ложки.

– Одиннадцать, – скорбно сказала Гапа. – А должна-то быть дюжина.

– Ах, Агафья Капитоновна, – ответил в досаде Сергей Леонидович, – да пускай, пускай себе ложку эту.

Члены обысковой команды стали бросать друг на друга подозрительные взгляды, но в итоге удовольствовались тем, что есть.

Но Гапа долго ещё не могла успокоиться даже после ухода этого сброда и, коря себя за рассеянность, всё искала запропастившуюся ложку. "Вот дура-то старая", – бормотала она в совершенной растерянности, и Сергею Леонидовичу пришлось прибегнуть к своей барской власти, чтобы положить конец этим причитаниям.

Только на следующий день, немного оправившись, Сергей Леонидович нашёл в себе силы войти в кабинет Павлуши. Однако разгром оказался не так страшен, каким представлялся: зияла пустотой стена на том месте, где висел акварельный портрет молодого Воина Фёдоровича, да крышка старинного сундука с коваными углами так и стояла открытой, а его содержимое в беспорядке валялось на полу вперемешку с несколькими книжками «Морского сборника», вынутыми из шкафа.

Сколько он себя помнил, в сундук складывалась и здесь хоронилась под спудом всякая писчая всячина, сопровождавшая жизнь семьи, и сейчас он только удивлялся, как это ему не пришло на ум заглянуть сюда, когда он исполнял просьбу доктора Шахова.

Не спеша Сергей Леонидович принялся исследовать документы, журнальные подшивки и отдельные листы непонятного пока назначения. Среди разнообразной бумажной рухляди попались несколько выпусков "Стрекозы" и даже листок герценовского "Колокола", нашёлся древний рукописный месяцеслов на 1792 года несколько выпусков "Инвалида" и "Художественного листка" Василия Тимма, и среди них один из самых знаменитых, где гроб с Нахимовым, осенённый простреленным кормовым флагом с корабля "Императрица Мария", на котором адмирал находился в Синопском сражении, окружает толпа удрученных горем севастопольцев. Здесь же Сергей Леонидович обнаружил даже свое гимназическое сочинение на тему "О проявлении нравственного начала в истории". Глаза его остановились на фразе: "Это лишний раз доказывает, что историю невозможно рассматривать как цепочку причинно-следственных связей исключительно социально-экономического характера".

Среди старых писем внимание его привлекло одно. Посмотрев бумагу на свет, Сергей Леонидович разглядел на ней водяные знаки 1827 года, а обратившись непосредственно к написанному, прочитал следующее:

"Милостивый государь,

Федор Евстафьевич.

Примите, почтеннейший соплаватель, мое сердечное приветствие и мои искренние желания о вашем возможном благоденствии. Как имею я случай вести журнал «Отечественные записки», придав оному журналу направление преимущественно историческое, полагаю главное свое устремление в открытии разных российских достопамятностей, не исключая и свидетельств лиц, поставленных по обстоятельствам их службы в положение очевидцев таких дел, которые могли бы послужить к умножению славы Отечества нашего. А как притом незабвенный начальник наш снова призван на службу и принял в командование Балтийский флот, не за излишнее считаю воскресить в памяти некоторые из достижений его, коих и мы были сотрудниками. Того более, что и страны, какие послужили поприщем для столь славных дел, по их отдаленности, не могли еще сделаться вполне известными. Катарская область, о которой в публике не имеется ни малейшего правильного понятия, а в литературе никаких почти указаний насчет общественного положения и условий быта, равно как и сопредельные с ней страны, никак неизвестны в империи нашей, а между тем правильное описание их доставило бы неоценимую пользу как науке, так и обществу, возбудив в нем здоровое любопытство к Далмации, населенной единокровным нам славянским племенем. С другой стороны, всем нам памятные грозные обстоятельства последующих лет как бы несколько заслонили значение событий, в коих под начальством адмирала Дмитрия Николаевича Сенявина взяли мы участие и которых память нам неизменна.