Антон Уткин - Тридевять земель

– Да и не твои, – сказал Игнат. – Я при их столько лет.

Скакунов, как церковный староста, имел в миру вес, и, хотя и ворчали некоторые, мол, известно, барское дитя дочку его сосёт, кое-как смог утихомирить общество. Игнат одержал верх. Как ни падки были крестьяне до скотинушки, Сергея Леонидовича они любили за тихий и кроткий нрав, за скромную жизнь и до времени удовольствовались одной лишь землёй. Сход оставил дом за его законным владельцем, а из земли выделил три десятины пахотной и десятину под покос.

– Ишь чего – лошадков захотел, – долго ещё остывал возмущённый и возбуждённый Игнат, перебирая сбрую дрожащими от волнения руками. – А ты их мыл, ты за ими ухаживал? Ты по ночам к им выходил? Ишь чего захотел – лошадков.

Но за коровами и лошадьми всё-таки явились на следующий день после сельского схода.

– Так что извиняйте, граждане, – смущённо вымолвил Антип Грахов, пряча глаза. Рука его, как и предрекали доктора, действительно ещё усохла и левый рукав тулупа словно был пуст.

Игнат, тяжело ступая, пошёл было за вилами, но Сергей Леонидович догнал его и насилу успокоил. Упряжку увели, осталась одна Лебёдушка, и Сергей Леонидович видел в открытые двери конюшни, как Игнат обнимал её шею и что-то говорил на ухо.

С Рождества в службах господствовал комитет бедноты, но в жилую часть дома члены его не появлялись, предоставляя Гапе и Сергею Леонидовичу вести привычный образ жизни. Гапа стряпала да прибирала, а он в своей зелёной бекеше, подбитой лисьим мехом, днями бесцельно слонялся по дому, будто прощаясь с ним, а в сумерках забредал в кабинет Павлуши. Теперь окончательно стало ясно, что та тревога, которую испытывал он осенью, имела под собой все основания. Произошедшее со страной казалось ему очень похожим и близким к тому, что случилось с ним и с Оленькой. Всего лишь несколько месяцев упоения, и вот надвинулось затмение, чернота которого превосходит всё виданное прежде. Болтуны, говоруны, искатели личных выгод, краснобай Керенский, испоганили и порушили дело, которому отдано в поколениях столько сил, и теперь Сергей Леонидович допускал мысль, что зря, ой зря, на беду всеобщую отрёкся царь Николай. "Не вовремя, – вспоминалось ему замечание доктора, – не вовремя", и повторялось в голове, как будто это ухал филин. Как-то он открыл наугад лежавший под рукой томик Фофанова и прочел первые попавшиеся на глаза строки:

Он закрыл книжку с невеселой усмешкой и долго, в оцепенении, смотрел через отпотевшее окно в сад, где задумчиво плакала оттепель, не спеша роняя с мокрых деревьев в ноздреватый снег спелые голубые капли.

Зачастили снегопады. Сергей Леонидович нашёл себе занятие – вооружившись фанерной лопатой, чистил двор, расчищал дорожки к погребу и к крыльцу. Исчез, как его и не бывало, и «Рязанский вестник» и отныне Сергей Леонидович имел самое смутное представление о том, что творится за пределами видимого мира. Через день заглядывал доктор, но сидел неподолгу. Он-то и приносил разные слухи: главным образом они касались разоружения помещиков, обысков и реквизиций, чем занималась рассылаемые по уезду из Сапожка полномочные команды новой власти.

– Что же Алянчиков? – поинтересовался Сергей Леонидович.

– Арестован. На требования постановления об аресте и составления протокола приехавший большевистский следователь написал, что… – доктор запнулся, – вымолвить-то нелепо, – пояснил он, – обвиняется "в злоупотреблении свободой совести и слова"! Да, партии будущего повинны во многом таком, в чём справедливо винят прошлое… Вот тебе и свобода! На что она нам была дана? Чтобы одурманиться и впасть в ешё большее рабство. Когда большевикам нужно было силой солдатских штыков и ценой солдатских жизней захватить власть, Учредительное собрание было для них святыней. Ныне, когда власть ими захвачена, они топчут в грязь саму его идею.

Шахов, меж тем, рассказал историю знакомого помещика.

– Сперва забрали всё – до кур и запаса солонины. Из этого запаса назначили ему и старухе няне, кажется, по четыре фунта. На рабочих-военнопленных не отпустили ничего. Взяли всё, только дом оставили с домашним хламом. Но теперь углубление остановилось. Третьего дня приходил сельский комитет и объявил, что ему назначены две коровы и две лошади. И на том спасибо. Хлеба оставили сто двадцать пудов и право жить в доме.