Антон Уткин - Тридевять земель

Дрожащими руками прапорщик достал папиросу, неумело закурил и зло вымолвил:

– Ах, эта глупая, фальшивая, полицейская трезвость. Она имела только один результат – непреодолимую жадность напиться.

Двое пожилых солдат, довольно степенного вида по сравнению с остальными, сидели на приступке какой-то лавки, окна которой были предусмотрительно заколочены досками, и отхлебывали из фляжки, передавая её друг другу. Сергей Леонидович, проходя мимо, невольно слышал их разговор:

– Вот бывало на позиции, или в мокроту, сырость, как хотелось выпить, – говорил один. – Не напиться, нет, зачем? Дай, как прежде, чарочку, да я тебе пятнадцать окопов возьму. Эх, и на что эту глупую трезвость ввели? Русскому человеку и не пить. Ведь в прежние войны пили и побеждали, а вот тебе и трезвая война, во как закончили. От трезвости и революция пошла. А сколько добра перевели! Бывало займём какое местечко, или имение, сейчас к погребу караул. И давай выливать. Дорогие вина, мёд в пруды спускали. Да, напиться бы не мешало. Душу отвести. – И он опять взялся за фляжку.

– Во всю! – зарычал его товарищ. – Всё время сосало.

Мимо них к складу тянулись обыватели, главным образом, старики и бабы, неся в руках кто ведро, кто чайник. Навстречу Сергею Леонидовичу попалась низкорослая баба, закутанная в жёлтый платок, ступавшая как утка, тяжело переваливаясь с ноги на ногу. Она так же тяжело дышала, поминутно останавливалась, чтобы утереть лоб. Лежавший на дороге солдат в чёрной от грязи шинели сделал слабую, беспомощную попытку схватиться за её ведро.

– Не лезь, чёрт, – заорала баба и, тяжело занеся ногу, переступила через солдата, словно через бревно.

Стало известно, что Учредительное собрание разогнано, а мирная демонстрация в его защиту расстреляна латышами. В похоронах жертв расстрела, проходивших 9 января, в годовщину «Кровавого воскресенья», участвовали сотни тысяч людей. Но то было хоть и страшно, да ещё далеко. Но вот повеяло могильным холодком и в провинции. «Рязанский вестник» перепечатал статью тульского «Голоса народа», где описывалось драматическое событие в гимназии Боровиковой. В день ученического бала, пока дети веселились на втором этаже, родители ожидали их внизу. Неожиданно появившиеся красногвардейцы потребовали от офицеров, находившихся в числе родителей, снять офицерские погоны. После отказа выполнить это требование выстрелами в упор был сражён делопроизводитель оружейного завода Егоров.

Вскоре в Сапожке появились балтийские матросы. Явившись в здание земской управы, они втащили туда пулемёт, опечатали архив, а Криницкого вышвырнули вон.

По волостям стали разъезжаться комиссары новой власти, хотя и с весьма смутными полномочиями. И вот первый в губернии съезд рабочих депутатов положил наконец предел этой неопределённости: первое его постановление было о прекращении деятельности земств и городского самоуправления. Сергей Леонидович, оставшись не у дел, волей-неволей замкнулся в Соловьёвке.

С потерей земли Сергей Леонидович давно смирился, и когда подошла пора с ней расстаться, держался стоически. Земельный комитет, возникший ещё в апреле, в конце лета уведомил его, что земля его должна поступить в пользу общества и быть развёрстана между безземельными. «Поскольку земля Божья, – стояло в резолюции, – то и трава, которая на ней произрастает, тоже должна считаться общественной».

Можно даже сказать, он заранее простился с ней, но с домом, где знакома с детства каждая половица, с двором и садом, в которых был известен каждый вершок, не представлял, как расстаться. По уезду уже поползли слухи, что крестьяне, как они это называли, "разбирают" дома, оставленные хозяевами, и одной из первых жертв стал дом Нарольских в Несытине. По слухам, многие из остававшихся землевладельцев бежали в столицы, но он, Сергей Леонидович, здесь родился и пока никуда бежать не собирался.

Когда в ягодновское волостное правление пожаловал наконец комиссар, на сходе, созванном для окончательного решения земельного вопроса, интересы Сергея Леонидовича, кроме него самого, вызвался представлять Игнат.

Сход проходил в помещении школы. Кисло пахло мокрой овчиной. Расстёгнутые полушубки парили. Сидели и на скамьях, и на самих партах.

– Лошадков я не отдам, – твёрдо заявил Игнат.

Среди собравшихся поднялся недовольный гул.

– Твои они, что ля, – передразнил Игната Шароватов. – Ишь какой: не отда-ам.