Антон Уткин - Тридевять земель

– Вот, изволите видеть, – вдруг объявил он, ни к кому в отдельности не обращаясь, – благочинные Петербурга получили сегодня предписание не дозволять служения панихид по Льве Толстом. В случае заявления о желании отслужить панихиду по рабе Божием Льве, следует осведомиться о фамилии, и в случае, если скажут – Толстой, панихиды не служить.

Никто из прочих попутчиков на это не отозвался.

– Ага, – снова заговорил господин через некоторое время, – Астапово, 8 ноября. Прибыл художник Пастернак для зарисовки Толстого на смертном одре.

– Мило, – сказала на этот раз дама, делившая с ними отделение.

Священник осторожно покашлял.

Павлуша вскинул рассеянный взор на звук её голоса. Одно происшествие никак не шло у него из головы. Он думал о нём постоянно на всём протяжении своего неблизкого пути, думал в Петербурге, где он оставался несколько дней, чтобы повидать бывших сослуживцев, думал и в эти минуты.

Когда в Харбине он ехал к поезду, на углу Китайской и Диагональной внимание его привлекло неподвижно лежавшее тело в синем китайском халате. Через саженей пятьдесят лежало ещё одно. На вопрос его извозчик ответил с той беспечностью, которая отчего-то так свойственна русским людям:

"Уж несколько дней вот так вота. А третьего дня городовой здесь упал". – Он прикрикнул на пару, всем своим видом показывая, что происходящее его вовсе не касается. – "А что на Пристани творится – чистый мор, – тем не менее не сдержался он. – Говорят, язва, что ли".

Как раз в ту минуту, когда пролётка поравнялась со вторым трупом, около него остановилась санитарная карета. Люди, вышедшие из неё, были облачены в белые халаты и носоглотки их были прикрыты марлевыми повязками. Павлуша остановил извозчика и сошёл на тротуар. Двое высоченных санитаров поднимали умершего, рядом стояла сестра милосердия. Лицо её тоже было прикрыто повязкой, но глаза – цвета темного янтаря, переливающегося манящими оттенками, – были точь-в-точь такие, какими смотрела она на него несколько месяцев назад из кустов «венериного башмачка» на станции Шаньши. "Адель?" – вопросительно произнёс Павлуша. Женщина обратила на него взгляд, но ничего не сказала – повязка осталась неподвижной, и только озорные искорки вспыхивали в её глазах, как будто она сама и была чумой.

Павлуша шагнул к ней с намерением сорвать с неё повязку, но пожилой доктор буквально отпихнул его со словами: "Ну что за ребячество?" И потом уже, успокоившись, пояснил: "Чума, дорогой мой, чума. Вы смерти своей, что ли, ищете?".

И сейчас Павлуша страдал, что поддался доктору и не увидел лица этой женщины…

Покончив с газетами, аккуратно сложив их, господин извлёк из своего саквояжа какую-то недавно изданную книгу и костяной ножик для разрезывания страниц. Некоторое время он был сосредоточен на чтении, но вдруг боковым зрением заметил, как неотрывно смотрит Павлуша на обложку.

– Это, молодой человек, письма лейтенанта Вырубова к отцу, – обратился к нему словоохотливый господин. – Прекрасная книга. Только что издана. Прекрасная память об этой бессмысленной войне. Вот уж действительно было счастье для бедной России – война, так бессмысленно начатая благодаря слабоумию и недальновидной политике. Несколько лет тому, если не ошибаюсь, году в седьмом, напечатали также письма корабельного инженера Политовского. Вот, доложу вам, слово правды! Не хватает слов, чтобы описать препозорнейший позор, и что же? Они, моряки, ещё смеют открывать рот, погубив бесславно, позорно и бесполезно флот вдвое сильнейший, чем японский, не нанеся последнему почти никаких потерь. И что же? Имеют нахальство говорить: кто смеет нас судить? Никто ничего не понимает, кроме нас, моряков. Их, моряков, Россия, видите ли, не может спросить: а где флот, созданный потом и кровью миллионов русских людей? Что же он совершил? Нанёс ли вред неприятелю? Принёс ли пользу родине? О, нет, морякам этих вопросов задавать нельзя! Они инженерное искусство знают лучше инженеров, адвокатское – лучше адвокатов. Они всё Морское министерство создали для себя. Они полубоги, остальные все парии. Им только одним по праву принадлежат почести, ордена, слава, богатство, всё, всё, но… морского дела они не знают. Они к нему не готовились. Они служат не для войны. Флот – это для них средство получать все блага жизни, осуждать других, носить гордо голову и говорить: мы моряки! А Россия-то надеялась… Я земским начальником семь лет прослужил в Тамбовской губернии, знаю, что говорю. Да-с.