Антон Уткин - Тридевять земель

Павлуша смотрел на него как заворожённый, и даже рот его чуть приоткрылся. Вырубов был его товарищ по выпуску. Попутчик, ничуть не стесняясь молчанием Павлуши, продолжал свои речи, словно в купе кроме него никого другого и не было.

– Когда миноносец "Буйный" приблизился к погибающему "Суворову", чтобы забрать штаб с раненым адмиралом, вот этот вот лейтенант, Вырубов, и ещё два его товарища отказались перейти на миноносец с погибающего корабля, который потерял способность управляться и представлял из себя единственно мишень для японцев. Хотя их и уговаривали.

Господин поворошил свои газеты и положил пухлую руку на одну из них.

– А я вам скажу без обиняков, милостивый государь, – гневно возвысил он голос, хотя Павлуша всё ещё не произнёс ни слова и даже не думал прекословить, – постыдно-с! Вот сейчас вся Россия оплакивает смерть графа Толстого. Это утрата великая. Тут двух мнений быть не может. – И он с вызовом обратил взор на священника. – Но что странного или необычного можно усмотреть в смерти состарившегося человека, пусть даже и выдающегося? Не естественно ли это? А кто ныне оплакивает гибель этого мальчика, кроме его родителей, если они ещё живы? Что есть истинное величие? А не сказано ли: "нет больше той любви как если кто положит душу за други своя"?

Павлуша угрюмо молчал под этим градом возмущённых вопросов. Когда эскадры встретились наконец у бухты Куа-Бе и офицеры судов Рожественского и пришедшего отряда обменивались визитами, офицеры с "Сенявина" были принимаемы на "Суворове", и разговорам не было конца. С Вырубовым вспоминали корпус, как брали вскладчину ложу в Александринский театр на какую-то глупейшую драму "Медовый месяц" с Варламовой и Потоцкой, съёмки Балтийского моря на "Воине", последнее плавание перед выпуском в гардемаринском отряде, Роченсальм, острова с остатками шведских укреплений… Со смехом припомнили даже Нарденштрема, у которого шили офицерское платье, чтобы, как остроумно сказал Вырубов, "почувствовать разницу между сюртуком за шестьдесят рублей и сто пятнадцать".

Перед глазами Павлуши так и стояло лицо Вырубова, раскрасневшееся от выпитого, он даже помнил, как тот сказал: "Нашей эскадре осталось одно: сцепиться с Того мёртвой хваткой. Да, мы дойдём к тому времени до точки: ни сами пощады не запросим, да и японцам её не будет. Иного выхода нет. Согласись: идти вперёд безумно и противно здравому смыслу, так как с блокадой Владивостока мы потеряли последнюю базу, а возвращаться – тяжело и стыдно. Во всяком случае постараемся продать себя подороже: корабль за корабль, на меньшее не согласимся! Только бы адмирал не выкинул какой-нибудь непоправимой глупости и не лишил бы нас возможности хоть погибнуть со славой".

Это воспоминание, столь яркое, как румяное лицо Вырубова, ввергло Павлушу в оцепенение. Он больше не слушал, что говорил сердитый господин в паре из английской шерсти, и даже не мог бы сказать, говорил ли он ещё что-то. Только вот эти слова, поставленные на обложке: "Посмертное издание", крутились у него в голове до самой станции Вёрда.

Когда он очнулся, в купе никого не было – ни пожилого господина, ни священника, ни дамы. Куда же они подевались? Да и были ли они? Звонка он не слышал, значит, и остановок не было. Будто бы он говорил, тот человек, что ему нужно в Моршанск.

– Ну, да Бог с ним, дело прошлое, – сказал вдруг господин, которого не было.

Кто-то хохотал Павлуше в самое ухо. "Полноте, – подумал он, – здоров ли я?" Он тронул лоб, но температура была обычная. Павлуша хотел было справиться у кондуктора, куда подевались его попутчики, однако его остановила мысль, что тот может счесть его за умалишённого.

Внезапно раздался детский плач, но Павлуша до того не заметил в вагоне никакого ребёнка. Плач не прекращался. "Да что же это такое? Где же здесь ребёнок?" "Да где же, – отвечал он сам себе, – у царских же врат… Но откуда в вагоне царские врата?" – возникал новый вопрос.

Голубые полосы света косо полосовали купе, да колёса под полом стучали как сердце и не собирались останавливаться. Слушать этот мерный стук, который обычно успокаивает нервы, было для Павлуши мукой… "Адель, Адель!", – позвал он. – "Освободи меня. Я знаю, кто ты, знаю, зачем ты приходила. Возьми же меня – я теперь готов". И ему почудилось, что она как будто отозвалась. "Я здесь", – сказала она – на всех языках сразу, и знакомый её голос рассыпался ледяным, хрустальным смехом…

Раздался наконец свисток. Кондуктор с достоинством отобрал билет. Пройдя по пустынному стылому перрону, Павлуша, предъявив маленький жёлтый билетик, называвшийся квитанцией, получил свой багаж.