Антон Уткин - Тридевять земель

– Землю-то всю вокруг поскупили, – сказал дед, глядя прямо перед собой, щурясь на солнце, пробивающееся сквозь листву большого тополя. – Слыхал?

– Кто купил-то? – безразлично спросил Михаил. – Армяне, что ли, что свинарник строят?

– Аромя-яне, – презрительно протянул дед. – Нашёлся купец! Всю землю скупил, что в паях была. У наших скупил, у мордовских и до самого Парского угла теперь земля его.

– Сколько же это?

– Это? Это, парень, гектаров тысячи, а кто же их считал? Теперь к железке и не думай косить идти – суд! Да и кто косить-то пойдёт, – сам себе возразил Анисим. – И коров-то уже на всю деревню десяток едва осталось. Да оно, может, и ничего, – продолжил он свои рассуждения, – ничего. То колхоз был – крупное хозяйство, теперь этот Голянов, или как его, Голяков, фамилия у его такая, Бог даст, поднимет землю. Негоже ей впусте-то лежать. Неправильно это, негоже.

Михаил думал только об одном – как бы узнать, приехала Людка, или нет. А дед, как на грех, никуда и не собирался и о Людке, естественно, не говорил. Сам же Михаил, прекрасно зная деревенские нравы, задать такой вопрос не мог, чтобы не поставить под удар Людкину репутацию. Когда Чибисов наконец собрал свои палки, Михаил вышел его проводить. Как раз напротив Людкиного двора стоял дом Чибисовых, и под этим предлогом можно было глянуть, что там и как. Они вышли на дорогу, дед еле плёлся, и секунды, которые оставались до того мгновения, когда откроется для взора Людкин дом, казались Михаилу вечностью. Он даже как будто невзначай перешёл на правую колею, чтобы быстрее увидеть окна.

Машина стояла, и Михаил почувствовал, как сердце его перемещается выше, куда-то по направлению к горлу.

Утром Людка пришла сама. Михаил только проснулся и ждал, пока нагреется электрический чайник. По деревенской привычке она постучала в окно, он откинул ситцевую занавеску, сшитую ещё Ольгой Панкратовной, и прильнул к пыльному стеклу. Людкино лицо оказалось ровно напротив. Через треснутое стекло оно казалось больше, чем было в действительности, и от того, что взаимный взгляд продлился чуть дольше, чем требовала простая деловитость, он сам нагрелся, как электрический чайник, и остыл только тогда, когда её гибкий силуэт возник в солнечном проеме двери.

Людка придирчиво оглядела внутренность дома, но ничего не сказала. Он следил за её взглядом глазами студента на экзамене и был готов сознаться в любой своей нерадивости.

– Суседко не видал? – обратив наконец на него взгляд своих то ли зелёных, то ли серых глаз с такого же неопределённого цвета крапинками, спросила она без тени иронии.

– Какую соседку? – не сразу понял Михаил. – А-а, – вспомнил он, что суседкой называют здесь домового. – Да нет, я сам себе суседко. Суседко не видел – краеведа видел.

– Зачем тебе краевед? – удивилась Людка.

– Так, – уклончиво ответил Михаил, – любовь к истории…

– Ты надолго?

– Да надо бы уже ехать, – неуверенно сказал он. – Тут сама знаешь, как за одно возьмёшься – и конца краю этому нет.

– Это точно, – согласилась Людка.

– А то поживу ещё, – сам не зная зачем добавил он, хотел посмотреть в сторону, но посмотрел прямо в лицо Людке.

Она встретила его взгляд немного отстранившись, подавшись назад, и глаза её ощупывали его быстрыми толчками, словно хотели понять, что тут вообще стоит понимать.

– Пойдём ягод наберём, что ли? – предложила она.

Они шли рядом вдоль белого гречишного поля, над которым жужжали шмели, и он искоса поглядывал на неё. Она это видела, скорее даже, понимала, но упрямо смотрела прямо перед собой, – туда, где топорщился на обочине куст шиповника, но плотно сомкнутые её губы как будто сдерживали готовую вывалиться улыбку. Так была уместна здесь эта женщина, в этом русском поле, что он залюбовался ей и вместе с тем испытал мгновенно возникшее непреодолимое желание стать с ней одним целым. Когда до шиповника оставалось несколько шагов, Михаил, безотчётно, плохо понимая, что делает и какие всё это может иметь последствия, одной рукой подхватил её под колени, другой за плечи и уложил в траву. Всё случилось очень быстро, как вспышка молнии; будто сама земля впустила его в свои недра.

Она села, поправила бретельку сарафана и отвернулась. Через секунду он почувствовал, что она плачет.

– Люда, – сказал он. – Люда.

– Ничего, – с деланой беспечностью сказала она, – я баба свободная. Что хочу, то и делаю.

Михаил огляделся. Где-то здесь когда-то брали сено с Николаем Семёновичем, и снова глаз кобылы Малинки представился ему. Вокруг в некошеной траве разлеглись ягодные поляны. Они начали срывать подвявшие ягоды и молча есть их.