Хантер Томпсон - Ромовый дневник

Он улыбнулся и протянул руку.

– Точно. Вы были с Зимбургером.

– А, чистое совпадение, – ухмыльнулся я. – Слушайте, а можно вас нанять на рейс до Сан-Хуана? Мы уже отчаялись.

– Да, конечно. Вылет в четыре. У меня еще два пассажира. – Он кивнул. – Вам здорово повезло: свободные места расхватывают только так.

– Господи, – сказал я, – вы нам жизнь спасли! Назначайте любую цену: Зимбургер оплатит, я ему счет перешлю.

Он широко улыбнулся.

– Что ж, вот и славно. А то других людей как-то жалко. – Он допил кофе и отставил чашку на стойку. – Ладно, побегу я. Подходите к летному полю к четырем… Тот же самый красный «апачи-инвейдер».

– Заметано. В четыре как штык.

Толпа тем временем разрасталась как снежный ком. Рейсы на Сан-Хуан уходили каждые полчаса, но все места на них были заранее забронированы. Народ, поджидавший в живой очереди, потихоньку взялся вновь пить, вытаскивая бутылки виски из сумок и передавая по кругу.

Я хотел покоя и уединенности в своей квартирке; хотел держать нормальный стакан в руках, а не бумажную дрянь; хотел, чтобы четыре стены отделяли меня от этого провонявшего блевотиной стада алкашей, сдавивших нас со всех сторон.

В четыре мы были на летном поле и сразу обнаружили поджидавший нас «инвейдер». Сам полет занял каких-то тридцать минут. С нами возвращалась юная супружеская пара из Сан-Хуана: прилетели нынешним утром и вот теперь что было сил уносили ноги. Их до умопомрачения ошарашили необузданные и наглые ниггеры.

Меня подмывало подлить масла в огонь и рассказать им еще про Шено со всеми жуткими подробностями, а закончить картиной ее вероятного местопребывания и текущих занятий. Впрочем, я сдержался и просто сидел, пялясь на белые облака. Такое впечатление, что я выжил после длительного и опасного запоя на стороне и теперь возвращаюсь домой.

Моя машина благополучно нашлась на аэропортовой парковке, а вот скутер Йимона местный сторож приковал цепью к ограждению. Когда мотороллер освободили, Йимон заявил, что едет к себе, вопреки моим советам остаться у меня, – вдруг ночью объявится Шено?

– А и верно, – сказал я. – Она вообще могла уже вернуться. Почем мы знаем? Вдруг она решила, что мы ее там бросили, и сама отправилась в аэропорт?

– Ага, – сказал Йимон, выбивая подножку из-под своего скутера. – Так оно и вышло. И сейчас она сидит дома и готовит ужин к моему приходу.

Я проследовал вслед за ним по шоссе, а у поворота на Сан-Хуан помахал рукой на прощание. Оказавшись дома, я сразу лег спать и не поднимался до следующего полудня.

По дороге в редакцию я ломал голову над вопросом, следует ли рассказывать про Шено, но стоило только войти в зал, как я напрочь о ней позабыл. Сала подозвал меня к столу, где он о чем-то горячо спорил с Мобергом и Шварцем.

– Все кончено! Зря вернулся, надо было оставаться на Сент-Томасе.

Выяснилось, что уволился Сегарра, а Лоттерман позапрошлой ночью улетел в Майами, предположительно за последним шансом найти средства на газету. Сала был уверен, что нам каюк, однако Моберг считал, что фотограф завелся на пустом месте.

– У Лоттермана денег полно. Он просто решил проведать свою дочку, он сам мне так сказал перед отлетом.

Сала горько расхохотался.

– Моберг, очнись! Ты что думаешь, Скользкий Ник так просто решился бы оставить это теплое местечко? Разуй глазенки: мы безработные.

– Вот черт! – негодовал Шварц. – Я только-только притерся; это вообще первая работа за последние десять лет, на которой я хотел бы остаться…

Ему было в районе сорока, и, хотя я с ним пересекался только в редакции, он мне импонировал. Дело свое Шварц знал туго, никогда никому не досаждал, а свободное время проводил за выпивкой в самых дорогих барах, которые только мог отыскать. По его словам, «Алов дворик» он ненавидел всей душой; мол, это чистой воды кружок по интересам, да вдобавок грязный. Ему нравились клуб «Марлин», коктейль-салон в «Карибском Хилтоне» и прочие гостиничные бары, где человек мог появиться в галстуке, мирно посидеть за выпивкой, а порой и посмотреть симпатичное шоу. Работал он много – а затем пил. Потом отсыпался и шел обратно вкалывать. Для Шварца журналистика была складной картинкой из бумажных кусочков, которые надо просто аккуратно собрать вместе. И все. Это занятие он считал почетной и честной профессией и многое в ней освоил. Можно сказать, он свел ее к единой формуле и не собирался в ней ничего менять, что бы там ни случилось. Больше всего на свете его раздражали сумасброды и эксцентрики. Они портили ему жизнь и бесконечно тяготили.