Роман Парисов - Стулик

И говорят глазища:

– Я Стулик здрасьте я уже секс-объект я прекрасно знаю чего вы все хотите иногда попользуюсь а как же когда надо тинейджер типа пацанка школьница а когда лолита ну а вообще-то веду себя положительно меня все любят Стулик я…

– …Стулик, Стулик, Сту-у-у-улик!.. – и Света вся уже другая, губки вытянуты, полураскрыты беззащитно, а глазки вылупленные неясно устремлены в пространство, как будто жалуются: «У-у-у… нас так легко обидеть, обмануть…»

Такой вот перевёртыш. А что делать – надо любить.

Стулик – центр вселенной, нераскрытая матрица бытия!

Что было дальше? Были её игривые заманивающие губы, бретелька, медленно съезжающая по загорелым хрупким плечам, выбеленный холмик груди с острой вершинкой, вздымающийся и тонущий в моих укусах…

(– Ма-аленькая, – извиняясь за свою грудку, шепчет она, притихшая, покорная, еле дышащая – ну что ты, самая лучшая, глупая!)

…мокрая полоска на атласных трусиках. Платье, падающее на ковёр, те нежные, сладкие, молочные косточки таза, вот они, голые, голые, влажные от поцелуев…

И вот!

Вся она – голенькая хрупкая тугая шёлковая дрожащая – перецелованными ножками, немного нескладно повисшими в воздухе – красным лицом в детской полуплачащей гримаске – и таким женским желанным бесконечным стоном – раскрылась обезумевшему мне.

И с каждым толчком задвигая всё дальше и дальше этот улетающий стон, она вдруг дёрнулась, замерла, размякла и тихо прошептала:

– Рома, ты хочешь, что…бы я у…мерла-а?

Я застыл:

– Тебе плохо?!!

И очнувшись как бы, но не раскрывая глаз, она вдруг улыбнулась из-под меня, совсем по-детски. Маленькая слезинка катилась по щеке.

– Мне очень хорошо. Поделай так ещё немножко.

Ну, Стулик, погоди! (Так пугать дядю.) Слизав слезу с гримаски, я уже размашисто, уверенно, мощно, сознательно делаю ей приятно, приятно, пот капает на её губы, я смотрю ей прямо в затуманенное личико…

– Рома! Я, наверно … люблю тебя!!

Ой.

Затыкаю ей ротик. Маленькая, сумасшедшая, не говори об этом!…

Блаженство через край, давно не испытываемое счастье, но не давать им волю, а приласкать родную вспотевшую девочку, пожалеть, растереть моих дышащих ещё гениев по плоскому вздрагивающему животу.

– Понимаешь, – говорит она задумчиво, – я первый раз делаю это просто так … Там, не за бук, не за какой-то интерес, а просто, потому что хочется с тобой быть.

Запыхавшийся, расслабленный, я стараюсь говорить как можно мягче:

– Вот видишь, девочка, не с того как-то конца ты начала, сама уже понимаешь?..

Света активно трясёт головкой.

– Я – твоя девочка!

Вдруг рывком поднимается, закрывает лицо руками… соскакивает с постели, бежит в туалет, шум воды, утробные звуки… Ну вот, такой вечер – и не уследил! (Перепила, недоела икры, закружилась голова?..) Подумалось иронично, но тут же самокритично отмелось: «Второй раз в этой квартире – и в объятьях с унитазом».

Тактично заглянув в ванную, обнаруживаю Светика задумчиво дрожащей в раковине, в обнимку с коленками, как Алёнушка на картине у Васнецова. Надутые губы играются с водичкой, льющейся из поднесённого вплотную душа, а глаза мутно и жалобно смотрят на меня. Бедный затраханный ребёнок.

Просыпается отеческая нежность. Я отнимаю у неё игрушку, я поднимаю за руки её невесомое тельце, я заключаю её, благодарную, тянущуюся мне навстречу, в огромное тёплое полотенце, заботливо перетираю все косточки…

– Я – твоя девочка! – повторяет она уверенно, откинув головку, обвив меня ногой, любуясь своим отражением в зеркале.

– Ну, здесь бы в самую пору и остановиться, – заявит какой здоровый циник. (Быть может, это будет и Перец, который в разгар таких перипетий затаился что-то и, как нарочно, давно уже не беспокоит.)

– …в смысле, если и правда так было тебе зашибись с этой деточкой, как там написано, – аж дух спёрло, – почему бы ещё пару раз и не посовокуплять её, конечно. (И что там, в этом цуцике – если лет двадцати бы ещё, ну, там – грудь, жопа – понятно было.) Развейся, Рома, чего ты. Пока не надоест, пока не достанет её твой диван, пока всё само не кончится. А кончится ой как скоро – у оторвы-то этой малолетней, по всему видно, семь пятниц на неделе.

Ну, как сказал, так и получил бы. (Я драться не умею, убью скорее.) Терпеть не могу кобелиного зубоскальства. Я вижу где-то уже на подступах её душу, вон она, ещё светлая, родничковая, отчаянно тянется ко мне сквозь плотный частокол репейника!.. И я весь ринулся навстречу, я готов все руки ободрать в этих сорных колючках, только бы вынести её нетронутой и отогреть где-нибудь за пазухой.