Роман Парисов - Стулик

– Раскрыла Света эту вашу коробочку – и вдруг… заплакала, – наутро признавалась мне шёпотом мама Анна. – Долго-долго всё там читала, а потом ещё много курила на кухне… А ваши розы, Роман… ну, розы, что вы дарили, – ни одна не завяла! Они так и засохли – стоя…

…и всё ж! – пока что горячо – соберёмся-ка с остатками нашего запала, вырвем молчаливое согласие у Светы, продумаем уик-энд, заручимся поддержкой мамы Анны, реальные путёвочки возьмём – хотя бы с субботы на воскресенье…

Начнём, однако, в пятницу – не изменять традиции. Но уж на этот раз в «Кабане» твёрдо зададимся некой психологической установкой. Продемонстрируем вдруг нормальный мужской интерес ко всевозможным окружающим, с другой же стороны заявляя как бы полное равнодушие и неожиданную стойкость ко всяким Светиным штучкам и провокациям – и, в итоге: понаблюдаем удовлетворённо за надутыми нашими губками, насупленными бровками, посуровевшими глазками, а также: за недовольно одиноким стриптизёром Сашей, так обещающе опалённым лёгким нашим дыханием, да оставленным с тупою болью на самом, что называется, конце состава…

Но! Хватит ли одной «Кабаны» начинающей светской львице, пустившейся во мстительные происки? Не потянет ли её куда-нибудь в «Джет-сет» – к девчонкам из «Замуж пора»?.. И хватит ли сил следовать установке своей, столь для него искусственной и бессердечной, нашему измученному герою – здесь, на чужой территории, в этой вычурной купели московского пафоса?.. Когда, вылетев из барочного туалета и чуть не стукнувшись о нарочито недоделанную притолоку балкона, проплыв по головам и отразившись равнодушием в псевдоантичных барельефах, а также в кукольных размытых личинах, вскользь определённых им как «девчонки из „Замуж пора“» – кинется он наверх, в стылый полумрак летней площадки…

И там, в одном из зачехлённых полукружий, в уютном радиусе согревающего балдахина, средь груды тел с намёками на лица будет играясь восседать его единственная цель, его бездонный бездонный Стулик – верхом, однако, будто бы ещё на одном стулике, нет – на целом троне, чёрном и чужом!.. И в легковесной готовности этого нового комфортабельного кресла угадается тотчас такой знакомый нам, такой вездесущий силуэт чертовски косоглазого, убойно зажигательного, великолепного московского плейбоя…

Лёгким шлепком по попке убедит он её соскочить и подскочить ко мне.

Но меня уже не было. Не было уже меня!

– Ну? Что такого?! Ну, села к Ущукину на колени. Холодно – погреться!…. Ах, две тыщи ма-аделей? Нет, две тысячи первой не буду. Буду две тысячи последней… Если захочу! Между прочим, он предложил мне уже петь с девчонками – у меня лицо, фактура, а голос необязательно! И… знаешь, что сказал? Ты у меня после Метлицкой самая красивая – тебя единственную, говорит, после Метлицкой я воспринимаю всерьёз!….

Ноги вдруг, как вата, и руки как вата, и вообще не я это рассекаю ночной обжигающий ветер, не я все стёкла опустил навстречу чему-то белому, колкому, слепящему… То сам эклипс, он впустил в себя пургу – проветрить замкнувшее, оцепенелое, больное, а я… я что-то пойму вот-вот под этот усталый и вечный речитатив «Снэпа». Какого какого ну какого цвета любовь… Если вмёрзнуть в него и видеть только белое на чёрном, да да белые хлопья на чёрном лобовом стекле и смотреть только вперёд как бьются как ходят пульсируют дворники – как разметают то наносное как разлетаются из-под них даже машинки машинки – и назад, всё отходит назад… То вот-вот станет совсем ясно – там, впереди в чёрном переди переди там ответ на мой вопрос, только вон ещё один поворот ещё один и опять этот припев – какого какого ну какого цвета любовь… Не может ну не может всё быть так черно и вон наконец красный – красный?! – это он ононон, конечно он, и я жму я лечу я парю на красный я знаю теперь точно знаю:

Красный – цвет – любви!!…

…почему все кругом стоят?!

И что-то непотребное, несуразное выскакивает прямо передо мной – мне даже смешно ребята какого хрена эта девятка лезет на мой цвет?!!

Она хочет ко мне – с портрета. Об этом говорят мне её глаза. Вот наконец смотрят они только для меня – родные и постоянные. Вот-вот спрыгнут сейчас – и подскочат, и обласкают, и всего-всего растворят меня сразу привычно, и буду тогда опять я сам собой, и не вспомню даже тягучего бреда последних месяцев. (Утром жутко в этот бред проснуться, но реальность вроде бы уже не здесь, а там.)

И всё-то, всё против реальности во мне восстаёт. В съехавшей реальности этой вдруг я разлинован и мигом стёрт до дырки. Или: энергично слит в очко. Или: разом выведен в тираж. Вот ещё ощущение: я, фактически, фарш. Реальность – старая скрипучая мясорубка, и кто-то – кто? – всё время суёт меня туда и прокручивает, принимает и обратно в раструб, и нет уже в этой гнусавой массе ни радужных хрящиков, ни волнения прожилок. Глухая спесь мертвечинки, обречённой на своё бессмертие.