Роман Парисов - Стулик

…ой, Светик, как я забыл, мне ведь сегодня по контракту. Через час ждёт человек на Красносельской. С документами. Очень, очень важный человек. Большие деньги там. Сейчас я тебе вызову такси, а сам поеду.

Бред. Такой неожиданный бредок.

– Ой, а я тогда Кирюшу заберу – мне мама разрешила, пока у нас собака на даче?..

13:00–22:00. Она не звонит.

Я над нашим альбомом, я брожу по альбому, ухватываю её разной, я вживаюсь во все фотографии, от начала до неконченного конца, проникаю в тогдашние настроения и расположения, и всё задаю этой кривляющейся детской рожице один и тот же вопрос: как так получилось, что ты стала для меня аксиомой?.. За которой, стоит сделать решительный шаг вовне, нависает уже такая оглушающая пустота, такой беспросветный сосущий зёв, что вопреки всей логике и диалектике событий, против элементарного смысла цепляюсь я за свою разваливающуюся скорлупку, латаю её собственными соками, сорокалетний смешной птенец, боящийся продрать глаза на жизнь?!!

Это вопрос не ей. Этот вопрос задай себе.

…Светик. Послушай меня. Мы очень разные. У нас разная… шкала ценностей. Между нами 24 года. И… ты не готова к тем отношениям, которых сама так хотела. И… у меня нет гомосексуального приятеля, в которого я пожизненно влюблён. И… разберись со своими Пашами, Сашами. У тебя ветер в голове. Мне всё это дико. Я горю одной тобой. Позвони мне лет через десять…

22:03. Я открываю водку и набираю номер.

07:20. Розовое солнце на прозрачной занавеске – но это уже другое солнце, холодное и равнодушное, это солнце без меня, встающее потому, что так надо вечности, потому что так было и будет. А я лежу без сна перед наваливающимся рабочим утром, растаяв в пустоте. В налитой утром оранжевой комнате, в чёрной пустоте. Как интересно: вокруг предметы не остыли ещё – дышат прежней жизнью. Но мир другой – в нём уже нет её. Так просто: мир обессветел . Рассыпался вмиг, как аннигилированное чудовище из фильма, при том бесстрастно сохранив свои формы. Чуть помедлил на краю и стремглав полетел вниз, бесстыдно при том оставшись на месте… И мой единственно верный, мой правильный выбор с того невозвратимого треклятого «вчера» ласковой бессонницей одобрительно присосался ко мне.

Мягчайшие три четверти, приподнятые бровки. Идиллически прозрачные зрачки жалобно распирают веки. Просятся наружу… ко мне! Вот оно, застывшее мгновение – с сентября по самый по декабрь.

Вот. Наконец ты смотришь на меня ласково. Ты – такая, как должна быть. Такой тебя сделал я – себе. Очистил от всяческих наносных плевел.

…послушай меня, хорошая моя девочка. (Ты же внутри – хорошая?!) Только я вижу твоё «внутри», кому ещё оно там нужно! Кто ещё бы так искренне да всерьёз раскрылся тебе?.. Какой ещё сорокалетний идиот выворачивал так себя перед тобою?! Вникал в твои лошадки, радовался твоим капризам?!

…а ведь были, были же счастливые мгновения, когда видел только себя я в твоих глазах, и ради доверчивых этих искорок рад был и обмануться, и не заметить, и простить! А потому что неожиданно – от души шёл тогда порыв твой… Ох и возликовал я, и возгордился: через меня, меня свершилось это чудо! Я – изменяю – мир!.. Смотрите-ка – почти уже пробился сквозь равнодушный пафос этого птенца…

И вот, не рассчитав накала, растянулся на циничных потрошках, заботливо разложенных в кормушке всё тем же мудрым кукловодом по имени Жизнь!….

Неспавший, выйду к первому солнцу, колючему, сухому – на пустой балкон… Перепёлка! – холодно тюкнуло в мозгу. Крылья отросли – и стало близко небо… Только яичко на прощанье оставила – в углу.

«…ещё одно яичко». Бегут, все от меня бегут.

У меня остался один попугай, только один. Зато большой, маленького она взяла, ну и кассета с Кипром тоже у неё, надо же было так. То есть на руках у меня козырей-то нету, если не считать глупого Лаврушу…

Отыгрались, что называется. Два сыночка без алиментов. Ну, и дочурка – без вести пропавшая.

О пунктиры неостывшей родности, ударьте в её светлую головку… И мнится мне уже спасительная и абсолютно неизбежная телефона очередь – за каждой фразой душа, за шёпотом дождя…

И?! Придумался вдруг прикол, да такой, после которого – казалось – всё просто напрочь прощалось, забывалось, отбивалось и тут же автоматически начиналось сызнова. Я зачарованно вывожу на мобильном:

«Mirites’ skoreye. Rrrrrromka khot’ i durrrrak, no khorrrroshiy. Nam bez tebia plokho! LAVRUSHA».

Минут через десять – окрылённых метаний по комнате, жизнеутверждающих нечленораздельных возгласов и порхания под самым потолком – был ответ: