Ольга Аникина - С начала до конца [сборник]

Водила, насмерть перепуганный, довёз его тогда до дома: время было позднее и в травмпункт ехать, кажется, не было смысла: рана, обнаруженная под лохмотьями джинсов, оказалась на первый взгляд неглубокой, хотя и довольно крупной по площади скальпированной ссадиной. Свидетелей не было, и Камаз, высадив его возле подъезда, рванул из двора под арку, сердито грохоча. И всё. Словно и не было никакого Камаза.

Придя домой, он не рассказал подробностей происшествия, тем более что мать была занята с двухлетней сестрой, поздним, болезненным и капризным ребёнком, переполнявшим жизнь матери той последней нежностью, которая иногда вдруг вырастает на вытоптанной земле. Чужеватый и нескладный, он старался не быть в доме лишним, тем более что время тогда стояло тёмное и голодное — начало девяностых. Встретить возле овощехранилища Камаз, гружёный картошкой, которую они вчера с отцом копали в Мошково, и проконтролировать разгрузку мешков выглядело поначалу делом нехитрым, и, чтобы не слышать от родителей вечное «заставь дурака Богу молиться, тот и лоб расшибёт», он предпочёл проковылять в свою комнату и сказать, что просто упал по дороге и порвал джинсы. Джинсы не имели значения, они, по счастью, были уже короткими и старыми и носились только в качестве рабочей одежды.

Под утро у него поднялась температура, а предметы вокруг стали нечёткими. Нога распухла. В институт он не пошёл, а мать, рассмотрев наконец рану и ужаснувшись, вызвала машину и повезла его в больницу. Там он сидел мешок мешком, перекатывался из кабинета в кабинет и односложно отвечал на вопросы врача. Долечиваться его отправили домой, сказали только ходить на перевязки. «Помощничек хренов», — проворчала мать. Ему вдруг пришло в голову, что и эту неприятно близкую ему женщину, наверное, тоже где-то ждёт её личный и неотвратимый конец, к которому она не была и никогда не будет готова.

Запертый в квартире, обездвиженный лихорадкой, он, вопреки собственным ожиданиям, не спал. Очень странно: если он начинал объяснять себе что-то или записывать, то получалось, что размышляет он о вовсе банальных вещах. И тем не менее, нечто прозрачное и тонкое, похожее на дым, делало его мысли не только не банальными, но и единственно ценными во всём уже прожитом и ещё не случившемся. Но дым нельзя было никак обозначить, его можно было лишь вдыхать, но не выдыхать. И на глубине вдоха он вонзался в самые альвеолы, а оттуда — в кровь, где уже и становился частью человека.

Привычного чувства жалости к себе не было. Вместо этого он ощущал стыд, связанный с осознанием собственной неподготовленности к чему-то важному и единственно настоящему. Раньше ему час то снились сны, в которых он попадал на экзамен по незнакомой дисциплине и, отвечая на вопросы билета, не мог выдать ни одной путной мысли, чувствуя себя абсолютным идиотом, от чего даже во сне возникала неприятная внутренняя дрожь. Теперь же он понял смысл увиденного во сне, столкнулся с тем же самым чувством наяву и поразился, как же это он «не догонял» раньше.

Когда на следующий день, узнав о случившемся, его пришла навестить девочка Н., которая считалась «его девочкой», ей он тоже ничего не смог объяснить. Разглядывая её стыдливо сморщенные соски и лёгкий пушок, сползавший от пупка вниз по средней линии живота — богатства, щедро и неожиданно предоставленные ему во владение по причине госпитального его состояния, он не мог отвязаться от вопроса, через какое же всё-таки отверстие в это молодое и наглое тело войдёт пустота и сделает его пустотой.

О себе он тоже такое думал и не видел для себя никаких преимуществ перед предметами, его окружавшими. Ему нравилось новое знание, вся безысходность которого как бы объясняла многие вещи, растягивала их смысл и придавала объём многому из того, что раньше казалось плоским.

Ногу лечили в общей сложности месяца два, ходить же на лекции и семинары он начал через три недели после травмы, как только вскрытая гематома перестала гноиться и выделять буроватую сукровицу, которая пропитывала собой и бинты, и брюки, намертво присыхая к ним. В общем, всё обошлось.

Вроде бы ничто не мешало ему ни учиться, ни общаться с людьми, вернее, ему так казалось. На самом же деле все его контакты теперь сводились к чисто служебной необходимости, словно бы он платил окружающим его людям частью своего времени за то, чтобы они не посягали на всё остальное.

Нога зажила, и на месте травмы остался только кривой келоидный шрам. Когда ему было сорок, он жил уже в отдельной квартире, в городе, совсем не похожем на город детства. Там он зарабатывал столько, сколько было нужно, чтобы иметь право на невмешательство людей в его существование.