Андрей Столяров - Не знает заката

– Ну, предположим, – сказал Сергей Николаевич, выслушавший Авдея с профессиональным вниманием. – Предположим… И что вы сделали?

– А ничего не сделал, – пожал плечами Авдей. – Задокументировал показания и сдал их в текущий архив. Что мы, по-вашему, могли сделать? Разбираться с этим? Работы и без того хватает…

Неясно было, зачем он это нам рассказал. Разве чтобы еще раз напомнить: в Петербурге может произойти все что угодно. И если так, то рассказ его достиг цели. Сергей Николаевич вдруг как-то сник, потускнел, ослаб, будто выключился, утратил свой раздражающий московский напор, и мы довольно быстро договорились по всем вопросам.

Собственно, их было немного.

Сергей Николаевич заверил меня, что вмешиваться в работу Клуба он никоим образом не намерен. Мы вольны вести ее так, как считаем нужным: обсуждать любую тематику, формулировать и исследовать любые аналитические концепции. Никаких поползновений руководить с их стороны больше не будет. Он за это ручается. А я, в свою очередь, дал клятвенное обещание – предоставлять в распоряжение их запись каждого заседания; разумеется, без какой-либо редактуры, нетронутую, в том первозданном виде, как она и была произведена.

Способ передачи – через Авдея.

На этом, в конце концов, и пришли к соглашению.

Сам Авдей больше не произнес ни слова. Ему, вероятно, не очень хотелось быть пешкой в чужой игре. С другой стороны, будучи приученным к дисциплине, он подчинялся тем правилам, которые в его мире существовали.

Приказы вышестоящих инстанций не обсуждаются.

Через него – так через него.

Свое отношение к ситуации он проявлял только тем, что молчал.

Молчал Авдей и сейчас, принимая из моих рук дискету с записью сегодняшнего заседания. Он лишь кивнул, показывая, что благодарит, а потом сразу же сел в притиснувшуюся к тротуару машину.

Мы с ним даже не попрощались.

Меня это, впрочем, устраивало. Как человек, с коим я дело уже имел, как давний приятель и, видимо, давний сотрудник Бориса, Авдей был мне вполне симпатичен. Наверное, он был одним из лучших в том заведении, которое представлял. Во всяком случае, так мне почему-то казалось. И все же он принадлежал к миру, скрытому от наших глаз, к миру, соприкасаться с которым следовало, по-моему, как можно меньше.

Так что, вероятно, все было правильно.

И меня также не слишком интересовало, что будет дальше с дискетой. Попадет ли она в итоге тем адресатам, которым предназначалась? Будут ли ее, как и раньше, прослушивать, заражаясь от этого энергией подлинного бытия? Окажет ли она воздействие, которого от нее ждут?

Если честно, меня это совсем не интересовало.

По двум-трем обмолвкам, которые допустил в разговоре с нами Сергей Николаевич, по сообщениям прессы, по сводкам новостей радио и телевидения я уже понял, что катастрофы не произошло, ситуация стабилизировалась, хотя, по-видимому, на более низком психологическом уровне. И за дальнейшее, вероятно, тоже можно было не беспокоиться: как-нибудь оно там наладится, урегулируется само собой, что-нибудь они в итоге придумают.

Это была опять-таки та часть реальности, с которой я не хотел бы соприкасаться.

Бог с ними, пусть делают, что хотят.

Сейчас меня интересовало совсем другое.

Гелла, увидев, что я закончил, подошла и осторожно тронула меня за плечо.

– Все в порядке?

– Надеюсь, – ответил я.

За две последних недели она здорово изменилась. Волосы у нее сохранили рыжий оттенок, но были чуть темнее, чем раньше, и без колдовских огненных проблесков. Глаза тоже остались зелеными и уже не менялись в зависимости от освещения. Слетела дымка тумана с лица.

Ни на кого она больше не походила.

Только на самое себя.

– Тогда пошли?

– Пошли, – сказал я.

Главное, конечно, было не в этом. Главное было в том, что с недосягаемой высоты, не ослабевая ни на секунду, озаряя собою вечность, сияла для нас яркая переливчатая звезда.

Она была сейчас не видна: разгар белых ночей, марево июньского зноя.

Однако она горела.

Легкий, чуть обжигающий свет заставлял биться сердце.

И я знал, что Мечтатель снова бредет по набережной канала, и что навстречу ему, задыхаясь от счастья, торопится Настенька, и что пробирается Германн к дому Старой графини, и что бедный художник, живущий на Пятнадцатой линии, изумленно взирает сейчас на выпавшие из-под рамы портрета золотые червонцы.

Ничто никогда не исчезнет.

Порукой тому – Петербург.

– Пошли, пошли…