Андрей Столяров - Не знает заката

– Туда-туда!.. – сказала она, показывая на средний мост.

Вода в канале текла дымчатой гладью. Набережную перегораживала табличка, извещающей о том, что проход запрещен. Это подтверждала цепь, протянутая поперек. Тополя угрожающе кренились в сторону чугунного парапета.

Впрочем, Геллу предупреждение не смутило.

– По мостовой будет еще опаснее!.. – объяснила она.

Мы нырнули под теневые своды аллеи.

И тут же, будто прибой, зашумели листья вверху. Воздух стал белым, точно вскипели в нем тысячи крохотных пузырьков. Цепь тихо звякнула. Потек неизвестно откуда призрачный тополиный пух. А из душного бурана его, из метельной колдовской круговерти, точно призрак, вынырнула громадная птица с тяжелым клювом и, подрагивая концами крыльев, скользнула над нашими головами.

Миг – и вознеслась в белесую муть.

Затерялась, как будто ее никогда и не было.

– Горгулья, – судорожным голосом сказала Гелла. – Горгульи – это очень тревожный признак…

Тут же вторая птица, по-моему еще больше, прошуршала впритирку, обдав нас пылающим воздухом. Острый загнутый клюв ударил вниз, как кинжал, едва не задев мне лоб.

Гелла споткнулась. Я ее подхватил. Блеснули глаза. Пальцы мне обожгло холодом. Будто плечи у нее были выточены изо льда.

– Скорее, скорее!..

Парадная располагалась на перекрестке. Дверь за нами захлопнулась и тут же сотряслась от удара снаружи. Выскочили зубастые щепки. Кончик клюва просунулся между ними и задергался, как припадочный, пытаясь расширить отверстие.

– Изнанка мира, – шепотом сказала Гелла.

Я не понял ее, и она, сжимая мне руку, второпях объяснила, что я, вероятно, оглушенный взглядом Голема, провалился на самое дно реальности – в черную ее тину, настаивающуюся столетиями, в скрытый изнаночный слой, где властвуют силы сумерек. Теперь, если мы отсюда не выберемся, то превратимся в тени, мающиеся на границе света и тьмы. Дневной мир будет для нас закрыт. Мы в него уже никогда не вернемся.

– Никогда? – спросил я.

– Никогда… Слышал о блуждающих душах?..

В этот раз мы выскочили из парадной где-то на Васильевском острове. Я мгновенно узнал невыразительный Малый проспект – его дальнюю часть, уходящую за Смоленское кладбище. Близость кладбища была особенно неприятна. Неизвестно, что происходило сейчас меж покосившихся старых крестов, меж тесных оград, на тропках, сопревших до земляной черноты. Однако, ничего хорошего нам ожидать не следовало.

Гелла, вероятно, придерживалась такого же мнения, поскольку сразу же, едва осмотревшись, свернула на одну из Двадцатых линий – надпись на углу дома я не успел разобрать – и повлекла меня вдоль нее все с той же неутомимой энергией.

– Ну еще… Умоляю тебя… Держись, держись… Осталось немного…

Не знаю, зачем она меня так упорно тащила. Однако куда бы мы ни стремились, я верил каждому ее слову. Чему мне было верить еще? И, кстати, какой-либо очевидной угрозы здесь тоже не наблюдалось. В тиши летней улицы, млеющей от жары, я не видел ни гремлинов, торопящихся нам вдогонку, ни обезьяноподобных существ, ни клювастых горгулий, выцеливающих сверху добычу. Линия выглядела совершенно обыденно: серые, будто из пыли, плоские, игрушечные дома, блики знойного неба, небрежно рассыпанные по окнам, асфальт в мелких трещинах, забитых землей. Нигде – ничего. Единственное, что придавало ей оттенок фантасмагории, – сизая дымчатая завеса, подергивающая перспективу. Словно там, на перекрестке, вдали, город развоплощался.

Впечатление это усиливалось еще и неким внутренним зрением, которое у меня появилось. Сквозь спокойствие дремлющих в забытьи, пустынных василеостровских линий, сквозь волшебную их безмятежность, не допускающую даже мысли о каких-то кошмарах, я прозревал совсем иную картину. Словно где-то в ином измерении включился проектор, и его дымный луч вонзался мне прямо в мозг. Странным образом я видел, как поворачиваются головы статуй в Летнем саду, как растягиваются их губы, придавая лицу оттенок высокомерия, как проступает из сумеречных аллей тлеющая белизна асфоделей, как бьет о гранит волна, разламываясь на стеклянные всплески. Я слышал жестяной резкий шорох листвы, колеблющейся в безветрии, скрипы веток, посвистывание проносящихся в воздухе крыльев, хруст ломких былинок, постанывание проводов, прерывистое дыхание чердаков и подвалов. Но главное, я видел сияние венецианских окон дворца, тонкое фосфорическое свечение, делающее городской воздух прозрачным, хрустальную ясность, простирающуюся в будущее и в прошлое, эфир вечных грез, где нет разницы между сном и явью. И я знал, что тронутые этим сиянием пробуждаются от тысячелетнего сна сфинксы на постаментах, прислушиваются к тишине, к шорохам, к скрипам, к плеску воды, открывают каменные глаза, обозревают детали светлого северного пейзажа, ничто их не удивляет, и под бесчувственным взором, внемлющим всем мирам, в фокусе бесстрастных зрачков время окончательно превращается в вечность…