Андрей Столяров - Не знает заката

Он долил себе кофе из джезвы.

Понимаешь, что я имею в виду? Страна объединена не идеей, а человеком. И человеку этому нечего предложить, кроме известного всем «мочить в сортире»… Ведь ситуация просто шизофреническая. Президент пришел к власти, опираясь на поддержку одних сил: консерваторов, бюрократов, крупных чиновников, губернаторов, а вынужден проводить политику совершенно других – либералов, которые потерпели сокрушительное поражение. То есть, пустота наверху разрастается. Собственная партия сейчас душит его в объятиях. Поэтому – новый блок, предназначенный оттянуть у них часть сил. И что? Сразу же после выборов он тоже выходит из-под контроля. Не на кого опереться. Нет людей, которым можно было бы доверять. Предположим, он поставил перед правительством задачу по борьбе с бедностью, а как они ее будут решать? Ресурсов для этого нет. Пятьдесят специалистов советуют, все – в разные стороны. Тут нужен политический гений, чтобы выбрать правильное направление. А он – не гений, он просто здравомыслящий обыватель. Ему неуютно в этом царстве колеблющегося пейзажа. Тем более, что интуитивно он чувствует, насколько непрочно его могущество. Его власть – это власть обстоятельств. Его рейтинги, на которые так любят ссылаться, это– рейтинги ожидания, это – популистский самогипноз, кредит под будущие свершения. При первой же серьезной подвижке они распадутся. Кстати, признаки этого уже есть. Помнишь, только что, выборы в Алтайском крае? Перед вторым туром, в самый напряженный момент, он встретился с действующим губернатором. Казалось бы, такая поддержка! И тем не менее, избиратели проголосовали за другую кандидатуру. Он уже не оправдывает надежд. Он более не дает того, чего от него ждут…

Борис был все такой же: немного всклокоченный, оживленный, с блестящими, выпуклыми, как две маслины, глазами, с промельками быстрых ладоней, которые порхали над столиком, с прищуром век, выказывающим внимание к собеседнику, и вместе с тем выглядящий исключительно подтянутым и опрятным – в свеженькой модной рубашке, в галстуке, в брюках без единой помятости. Как будто и не провел ночь в поезде. Я догадывался, за что его любит Аннет. От него исходила завораживающая энергия. Никаких вялых сомнений. Никакой мучительной слабости или колебаний. Он твердо знал, что следует делать. В политике это называют харизмой. И я, разумеется, понимал, что он имеет в виду. Экономика экономикой, это хорошо, что удалось добиться в стране некоторой стабилизации. Чуть-чуть, отползти от пропасти, глотнуть воздуха, начать с трудом разбираться, что происходит. Однако этого не достаточно. Человек так уж устроен, что помимо обеспеченного существования ему нужно что-то еще. Ему требуется нечто большее, чем просто жизнь, нечто такое, что имеет оттенок высокого смысла. Ведь не для того же он является в мир, чтобы только есть, пить, спать, размножаться, болеть, стариться, умирать. Ему еще надо поднять лицо и вдруг увидеть над собой небо, полное звезд. И еще ему надо закрыть глаза и вдруг ощутить внутри себя непреложный закон. И внезапно, в проблеске откровения осознать, что это одно и то же. Иными словами, человек лишь тогда чувствует себя человеком, когда его личное бытие сопряжено с трансцендентным, когда на жизни лежит отсвет предназначения, когда через мелочи и случайности, загромождающие существование, сквозит вечность.

Так что, Бориса я хорошо понимал. Но одновременно я понимал и нечто такое, что, надо признать, меня очень тревожило. Борис стал другим. Внешне он был точно таким же, как я его помнил, и, тем не менее, он стал другим. Прошло меньше трех дней с того дождливого московского вечера, когда мы, отрывисто переговариваясь, ехали на вокзал, а он уже стал другим. Или, быть может, я сам стал другим. Петербургский воздух, которым я дышал эти три дня, подействовал так, что от меня прежнего почти ничего не осталось. И потому, слушая его «установочный монолог», явно предназначенный для того, чтобы «заточить» мне сознание, я считывал из него не только то, о чем Борис говорил, но и то, о чем он по разным причинам предпочитал умалчивать.

Речь шла о концепции «нового текста». Эта проблема уже давно обсуждалась в среде московских политтехнологов. Ведь пустота, о которой ранее упоминал Борис, не будет существовать бесконечно. Природа, как известно еще со времен Аристотеля, пустоты не терпит. Она неизбежно будет чем-то заполнена. И вот тут ключевой вопрос: чем она будет заполнена? И другой, связанный с этим вопрос: кто ее будет спонтанно или целенаправленно заполнять? Вопросы эти чрезвычайно важны. Ведь одно и то же событие можно представить в разных мировоззренческих интерпретациях. И в зависимости от этого принимать разные меры. Например, взрывы в московском метро, которые прогремели недавно, можно истолковать как агонию изживающего себя, бандитского, террористического режима, дискредитированного теперь в глазах мирового сообщества, а можно и как очередную, весьма успешную акцию борцов за свободу, вынужденных, конечно, идти на крайние меры, но исключительно потому, что другого выхода у них нет. Разные интерпретации – разные политические ответы, разные ответы – разные стратегии действий, которые будут по ним выстраиваться. Причем, это не схоластические рассуждения. В свое время в российский менталитет, опустошенный социализмом, была очень грамотно проведена экспансия либеральных смыслов: реальность была зафиксирована в «западной версии» бытия, что, в свою очередь, повлекло целый комплекс стратегических преобразований. В результате мы сейчас там, где мы есть. Правда, тогда пространство решений было пустым: смыслы социализма выродились до полного разложения, никакого организованного сопротивления они оказать не могли. А сейчас сюда устремляются с разных сторон. Вот в чем тут суть. Раздел материальных ресурсов в России закончен, начинается схватка за ресурсы интеллектуальные. Начинается ожесточенная битва за свою версию бытия, за свое, и ничье иное, прочтение текущих событий, за постановку базисных смыслов, за согласование их, за организацию определенного типа мышления, за создание на этой основе национальных приоритетов, за безусловную легитимизацию их, за стратегический перехват реальности. В конечном счете – за господствующее мировоззрение, за его тотальную инсталляцию, за формирование прикладного дискурса. Это – власть. Тот, кто создаст «новый текст», будет владеть умами.