Сергей Жадан - Интернат

— Эй, — машет рукой, — подойди.

Паша делает вид, что не слышит, тянет малого за собой, хочет проскользнуть между домом и маршруткой. Мол, такой шум, и столько народа, я просто не услышал, я пойду, не нужно меня трогать. А шум действительно стоит такой, что не слышно собственных шагов и не слышно этого противного чавканья мокрых ботинок в холодных лужах. Но военный думает, похоже, не так. Совсем иначе он думает.

— Земляк, — кричит хрипло, как старому знакомому.

Паша останавливается. Вопросительно смотрит, мол, что надо? Военный снова машет рукой: давай сюда, показывает. Паша с малым переглядываются, подходят.

— Что, земляк? — кричит военный. — Курить есть?

Морщины на лице, будто его лицо долго мяли. Волосы седые и короткие, кажется даже, что это у него такой череп — металлически-седой, из холодного железа. На вид под шестьдесят, камуфляж висит, живот стянут ремнём. На плечах шуба. На Пашу с малым смотрит невидящим взглядом, будто глядит на них, а видит что-то своё. И кричит при этом. Хрипло, надорвано.

— Курить есть? — переспрашивает.

— Не курю, — отвечает Паша.

— Что? — не понимает его металлоголовый. — Не слышу ничего, земляк, контуженый я.

Говорит на суржике, прыгая через слово с русского на украинский.

— Ты, — говорит, — не спеши, я по губам читать буду.

— Не курю, — говорит Паша. — Я не ку-рю.

— Не куришь? — догадывается военный.

Паша отрицательно машет головой.

— А что так? — разочарованно спрашивает военный.

— Вредно, — медленно тянет Паша.

— Вредно? — догадывается военный. — Это точно, вредно. Ну а ты? — спрашивает малого.

— Что я?

— Куришь?

Малой какое-то мгновение колеблется, скашивает глазом на Пашу, потом делает шаг вперёд, достаёт сигареты, протягивает военному. Тот достаёт одну, потом, подумав, ещё одну.

— Да ладно, — кричит малой, — забирай все. Я бросил.

— Бросил? — догадывается металлоголовый. — Молодец. А ты кто, земляк? — военный закуривает от огня и переводит взгляд на Пашу.

Паша смотрит на огонь, на сигарету в его чёрных и тоже каких-то металлических пальцах, на малого, греющего руки над костром, и становится ему тепло и спокойно.

— Учитель, — говорит он военному. А потом медленно повторяет: — У-чи-тель.

Металлоголовый замирает. Сигарета так и торчит из угла губ, дымит, осыпается пеплом. Сощуривается, будто смотрит на яркий свет. Взгляд становится твёрдым. Паша сразу же холодеет. Что не так, думает. Что я сказал не так?

— Учитель, — повторяет он. — Каникулы у нас.

Но военный его, похоже, не слушает. Встаёт, спрыгивает в лужу, поправляет шубу на плечах.

— Давай, — говорит, — учитель, заходи.

— Зачем? — не понимает Паша.

— Заходи-заходи, — повторяет металлоголовый.

Паша колеблется, бросает взгляд на малого. Но тот, кажется, ничего не замечает: присел к огню, греется. Ну и Паше нечего бояться. Обходит костёр, хватается за ручку, встаёт на ступеньку. Военный слегка подталкивает его в спину, поднимается следом.

Пахнет мокрой овчиной, будто тут грелись овцы. На самом деле на рваных сидениях горой лежит верхняя одежда: шубы, тулупы, пуховики. Торгуют они ими, что ли, удивляется Паша и идёт дальше. Дальше на полу стоят ящики с патронами, несколько Калашниковых, сапёрные лопатки — всё это свалено прямо в проходе, нужно перешагивать. И под ноги нужно смотреть: мало что там ещё лежит, в этой свалке. Военный идёт за ним, насторожённо поглядывая в разбитые окна, молчит. Паша в конце концов не решается лезть через колючее горелое железо, убирает с кресла металлическую коробку, садится. Военный тёмной тенью нависает над ним, от него несёт мокрой шерстью. Паше приходит в голову, что этот запах его просто преследует последние дни. Как будто его пытаются подстеречь мокрые изголодавшиеся псы, принюхиваются к нему из темноты, наседают, не отступают. И горы домашнего скарба тоже все эти дни сопровождают его. Одежда, посуда, сломанная мебель, мокрые книги, похожие на битую птицу под дождём: чужой быт лежит беззастенчиво, словно кто-то сорвал покровы, содрал обои и оголил старые стены, и заметной стала каждая прожилка, каждый слом и трещина. И выглядит весь этот чужой быт так печально, так безнадёжно: и одежда — ношеная и застиранная, и книги — пожелтевшие от времени и нечитаные, и посуда — дешёвая, некрасивая, из такой посуды и есть можно только что-то недожаренное или пригоревшее. В тёплых домах, куда чужому не попасть, всё это, может, и имело пристойный домашний вид: всё-таки своё, собственное, то, к чему привыкли, а вот теперь — вырванное из привычного пространства, вынесенное под дождь, присыпанное пеплом — всё это сразу утратило какую-либо ценность, и одежда пахнет бедностью и неустроенностью, и посуда блестит в свете фар неотмытым жиром, и мебель похожа на скелеты, выкопанные из мокрого январского грунта. И запахом этим пропитывается всё вокруг, так что не отмыться теперь и не отчиститься.