Сергей Жадан - Интернат

Паша узнаёт городок. Шахту, мимо которой они проезжают, не прикрыли, так что какая-то жизнь продолжается. До их станции отсюда совсем близко, километров тридцать, если по трассе. Если огородами — дальше, конечно. Проезжают террикон, пустые дачные домики, впереди появляются пятиэтажки. Водитель притормаживает.

— Всё, — говорит, — дальше не поеду.

— Да ладно, — пытается заохотить его Паша.

— Там военные, — качает головой водитель. — Не поеду.

— Я поговорю с ними, — заливает Паша. — Не бойся, там свои.

— Нет, — решительно мотает головой водитель. — Идите пешком.

— Да оставь ты его, — вдруг откликается малой. — Ему же ещё возвращаться. Пусть едет.

Водитель дёргается, чтобы ответить, но не решается — втягивает голову в плечи, терпеливо молчит. Пашу вдруг отпускает — действительно, думает, чего я на него давлю? Что я про него вообще знаю? Он же мог завезти нас прямо в комендатуру. Но не завёз, не кинул. Что я начинаю?

— Ладно, — говорит Паша водителю. — Не злись. Всякое бывает.

Водитель в знак согласия кивает головой — Мол, ага, всякое. Выходи быстрее.

— Держи вот, — Паша достаёт консервы, суёт водителю.

Тот хватает банку большими ладонями, не понимает, что это, но хватает.

— Зачем, — смущается. — Не нужно.

— Бери-бери, — настаивает Паша. — После войны разберёмся. Если выживем, — добавляет.

Малой лезет в карман и достаёт шоколадку. Тоже суёт водителю.

— Держи, — говорит снисходительно. — И не злись.

Водитель неожиданно растрогался, даже глаза у него увлажняются. Взволнованно трясёт мешками под глазами, пробует улыбнуться, не выходит.

— Удачи, — говорит Паше и малому.

— И тебе удачи, — отвечает Паша. — И тебе тоже.

Малой выходит, Паша выходит следом, закрыв за собой дверцу. Отойдя, они слышат, как сзади визжат шины: водитель резко разворачивается и жмёт на газ.

— Ты шо, шоколад не съел? — спрашивает Паша.

— С тобой поделиться хотел, — отвечает малой.

Шутит, догадывается Паша. А может, не шутит. Проходят первую пятиэтажку. Проходят мимо школы, мимо чёрного куба торгового центра. Вдруг из-за центра выскакивает бэтээр, нагруженный людьми и вещами, Паша с малым испуганно приседают. Но бэтээр исчезает за следующей пятиэтажкой. Словно его и не было. И что делать дальше — они не знают. Нужно идти в сторону автовокзала, вслед за бэтээром. Ну или оставаться здесь, посреди улицы. Посреди улицы оставаться им не хочется, так что заворачивают за пятиэтажку и застывают ошеломлённые.

Улица забита военной техникой. Темные от грязи машины, вымерзшая броня, разнокалиберные легковушки — колонне не видно конца, машины стоят в два ряда, так что между ними не пройдешь, не протолкнёшься. Бэтээр, который они только что видели, стоит с краю, военные с него спрыгивают вниз, в воду, и идут по улице вперёд, проталкиваются через толпу таких же военных, что стоят тут, не зная, куда двигаться дальше. Стоят большими и малыми группами, жгут костры, греются, толкутся возле домов, сидят или лежат на лавочках, прячутся в темноте. Дома тёмные и неживые, хотя, если присмотреться, можно заметить за занавесками и одеялами, повешенными вместо штор, чьи-то насторожённые глаза, чьи-то лица, которые, почувствовав на себе взгляд с улицы, сразу же прячутся в глубине помещений. Паша с малым стоят в начале улицы и понимают, что нужно пройти через эту выстуженную толпу, что лучше держаться военных, чем переться по чёрному пустому городу в неизвестном направлении. Что они нам сделают? — убеждает себя Паша. У меня в паспорте такой же флаг, как над их танками. Я учитель, наконец, вспоминает он. Я мог бы учить их детей. Точно, мог бы, думает он и идёт вперёд. Малой держится рядом.

— Паспорт хоть не потерял? — спрашивает малой. — Если прописку спросят?

— Думаешь, поможет? — тоже спрашивает Паша.

— Может, и поможет, — допускает малой. — А может, и нет, — добавляет спокойно.

Паша замечает, как у малого за эти дни изменился голос: разговаривает спокойно, не спеша. Так, будто действительно ему, Паше, доверяет. Теперь бы ещё домой его довезти, думает Паша, присматриваясь в темноте к военным. Военные на них внимания не обращают, разговаривая между собой, о чём-то друг друга спрашивают, что-то объясняют. Иногда вспоминают чьи-то позывные и сразу замолкают, словно не хотят об этом говорить. Иногда ссорятся, заводятся, хрипло что-то друг другу доказывают. Тогда кто-нибудь берёт особенно заведённого за плечи, оттаскивает в сторону, хватает за голову, смотрит в глаза, говорит что-то успокаивающее. Но все: и те, что успокаивают, и те, кого успокаивают, — говорят громко, кричат, словно они на стадионе во время матча. Почему они кричат, не понимает Паша. Зачем? Возможно, предполагает он, хотят быть более убедительными, поэтому и перекрикивают один другого. Дети так делают всегда, чтобы привлечь к себе внимание, чтобы заставить слушать себя: начинают кричать, забивая всех собственным голосом. Вот и они — как дети, думает Паша, скользя глазами по сухим от холода лицам, по небритым скулам, по нечёсаным чубам. И вдруг замечает засохшую струйку крови под ухом у одного из бойцов — совсем молодого, лет восемнадцати, который держит в руках железную кружку с чем-то горячим и не столько пьёт, сколько просто греет руки о раскалённый металл. И тоже кричит, кричит прямо в кружку. У детей кровь из ушей не идёт, думает Паша и всё понимает. Они же контужены. Они же тут все оглохли. Вот и кричат теперь, будто дети, слушающие громкую музыку в наушниках и не понимающие, что этой музыки, кроме них, никому не слышно. Так и есть, контуженые, вышли из боёв, пытаются понять, что произошло, что будет дальше, пробуют куда-то дозвониться. Точно, вспоминает Паша, тут связь есть, нужно позвонить отцу, сказать, где мы, успокоить. Он достаёт телефон. Тот медленно помирает, но ещё светится. Появляется одна чёрточка, потом другая. Можно попробовать. Паша набирает отца. Долго ждёт. Набирает ещё раз. Малой стоит, терпеливо ждёт, понимает, кому именно пробует дозвониться Паша. Неожиданно отец отвечает. Его совсем не слышно, к тому же вокруг Паши стоит крик и гвалт, и отец должен бы напрячься, заслышав в трубке весь этот шум. Но тут связь обрывается. Паша прячет телефон и осторожно, чтобы не привлекать внимания, прокладывает себе путь, продвигается от группы к группе, ловит боковым зрением отдельные движения и цвета. Земля на берцах, кровь под ногтями, давно не стираный камуфляж, перестуженные на ветру голоса, щетина на лицах: бросается в глаза, что последние дни они проводили под открытым дождливым небом, и теперь им тоже некуда спрятаться от дождя, который снова обступает высокое январское небо. Кто-то поправляет хворост в кострище, высоко вздымаются искры, бойцы пихают руки прямо в огонь, пахнет дымом и потом, ношеной одеждой и соляркой. Где-то за городом, в темноте, начинает ритмично разрываться, бойцы машинально поворачиваются в ту сторону, напряжённо слушают, но быстро теряют интерес, возвращаются к огню, к своему крику. Облака относит в сторону, дождь в который раз за сегодня стихает, над длинным рядом пятиэтажек зависает луна, заливая золотом холодное железо машин. Возле одного из подъездов толкутся женщины в пуховиках, принесли кастрюли с чем-то съестным, разливают густое тёплое варево в одноразовые глубокие тарелки, раздают военным, плачут. Военные немного недоверчиво обступают их, берут в руки горячую пластиковую посуду, не ощущая температуры, благодарно что-то отвечают женщинам, успокаивают. Едят быстро, словно боятся, что придется всё бросить и снова куда-то бежать, глотают горячий харч, не разжёвывая. В одном месте стоит старая маршрутка, изрешечённая пулями, с выбитыми окнами и с выломанной дверью, стоит поперёк тротуара, нужно обходить, прижимаясь к дому. В проёме от выбитой двери сидит пожилой военный, у его ног на земле разведён костерок, так и греется — на ступеньках, не вылезая из маршрутки. Суёт в огонь тяжёлые берцы, замечает Пашу с малым.