Сергей Жадан - Интернат

— Что? — спрашивает. — Что такое?

— Держи его! — кричат ему сверху. — Блядь, держи его.

— Как?! — паникует Паша.

— За ноги, блядь! — кричат ему.

Паша резко сбрасывает рюкзак, передаёт малому.

— Жди меня здесь! Понял? Жди!

Малой кивает головой, мол, давай, не волнуйся, я тут. Паша подхватывает того, что лежит ближе к нему, тянет за берцы.

— Куда?! — слышит сверху. — Куда, блядь! Не этого! Другого! Бери другого! Живого!

Сначала Паша не понимает, о чём ему говорят, и вдруг до него доходит. Он резко отпускает берцы, они глухо стукаются о железный пол. Машинально смотрит на руки, нет ли крови. Но сверху ему опять кричат:

— Давай! — кричат. — Хули ты спишь?!

Паша подхватывает другие берцы, тащит на себя. Тот, что кричал ему сверху — молодой, толстоватый санитар, в камуфляже и бронике, с крестом из красного скотча, — подтаскивает раненого за плечи, снизу его кто-то сразу перехватывает. Тело падает вниз, на руки бойцов, Паша крепко держится за берцы, не давая им выскользнуть. Неудобно, тяжело, тесно, толпа колышется, но никто не отходит, приходится топтаться по чужим ногам, шаг за шагом пробираясь к больнице. Малого Паша уже не видит, но замечает, как из кузова вниз опускают следующего раненого. Дорогу, кричат впереди, дорогу, блядь! Шаг за шагом продвигаются вперёд, несут эту живую ещё ношу, устремляясь к освещённым больничным ступеням, поднимаются по ним. Кто-то открывает дверь, быстрее, кричит, сюда, быстрее. Паша задыхается, едва не падая на ступеньках, не успевает за передними. Два рослых бойца тащат раненого, подхватив его под руки, Паша бежит, полусогнувшись, сзади, держа его за ботинки. Коридор больницы тоже заполнен военными. Тепло, пахнет грязной одеждой и машинным маслом. Мокрый пол выпачкан глиной цвета крови. Больница бедная, перемонтированная, стены завешены нарисованными от руки плакатами. Окна забиты фанерными щитами, на массивных батареях сохнут половые тряпки. В коридоре вдоль стен стоят носилки. На ближних к двери лежит пожилой военный — голый до пояса, грязное тело, давно не мытая кожа, кровавая перевязка в районе сердца, стоптанные ботинки, рваные камуфляжные штаны, глаза закрыты — наверное, спит. Или делает вид, что спит. Возле носилок на полу — кровавое ведро, рядом коробки с гуманитаркой, похоже, внесли, поставили и забыли. Тащат тело дальше, мимо ещё одних носилок, на которых лежит военный, прикрытый курткой. Паша с боязнью присматривается: дышит, не дышит — не успевает понять, продвигаются дальше, один из передних носком ботинка открывает дверь, затаскивают тело в палату — шесть кроватей, ни одной свободной, двое раненых лежат прямо посреди комнаты на одеялах. В углу кто-то протяжно стонет, над ним нависает женщина в мокром пальто, что-то шепчет, успокаивает, плачет.

— Дальше! — кричит передний, разворачиваясь и перехватывая раненого другой рукой. — Давай-давай! — свирепо кричит на Пашу.

Паша пятится, не выпуская раненого. Не может открыть дверь, приостанавливается.

— Быстрее! — кричат ему. — Быстрее, блядь!

Поворачивается, отпускает одну ногу, открывает дверь.

Выпихиваются назад в коридор, куда дальше — Паша не знает, стоит, глядит по сторонам, а в спину ему снова кричат: вперёд, кричат, давай! Хули ты встал?! И Паша бежит по коридору, тащит раненого, чувствует, как свирепо шипят ему в спину, бежит, не зная, где ему остановиться. Подбегает к следующей палате, с носка бьет в дверь, заглядывает внутрь. Но там тоже тела на полу — грязные, измученные, кровавые, — лежат на матрацах, на одеялах, на бушлатах, некуда ступить, поэтому он бежит дальше, по тесному коридору, где кто-то подпирает стену, кто-то сам себе делает укол, сидя на полу, кому-то перебинтовывают голову, на Пашу никто не обращает внимания, и он прокладывает грудью дорогу, прокладывает путь дальше и вдруг видит впереди худого человека в белом халате. Врач, понимает, точно, врач.

— Эй! — кричит. — Эй! Уважаемый!

Уважаемый оглядывается — и Паша даже осекается: белый врачебный халат залит кровью, и вид у врача — ну совсем не «уважаемый», ну просто никак не «уважаемый». Но Паша смотрит на него и повторяет:

— Куда его, уважаемый? — имея в виду своего раненого.

И врач — заметно, насколько утомлённый, вымотанный, даже представить страшно, когда в последний раз спал.

И шёл, очевидно, забиться куда-нибудь в угол и перележать, переждать, поспать хотя бы двадцать минут. И на Пашу смотрит с плохо скрываемым раздражением. Да какое там плохо скрываемым — смотрит на него, как на дерьмо. И готов всё это ему, Паше, выговорить прямо в глаза, как тут вдруг вот это — «уважаемый», и что-то его переключает, и он действительно держится как уважаемый, даже халат свой кровавый поправляет, устало потирает рукой щетину и спрашивает: