Сергей Жадан - Интернат

— Я утром из подъезда выхожу, — говорит стриженая, — А он лежит на лавке. Положили утром, оставили на видном месте.

— Да вы что? — плачет её соседка. — Да что вы говорите?

— Да, чёрный, породистый. Без головы, — продолжает женщина.

Тётка горько вытирает рот кончиками платка.

— И главное — не наш. Я в подъезде всех знаю. Принесли откуда-то.

Чёрный, думает Паша, породистый. Без головы. Очень хочется есть. Очень. Откидывает голову назад. Глаза закрываются, холод стоит в лёгких, как вода в забитой раковине. Кто-то поднимается из угла, медленно идёт на выход. Худой, затемнённый. С чемоданами в руках. И когда проходит мимо, от чемоданов бьёт мокрым собачьим духом. Паша аж отворачивается, словно это за ним пришли. Вжимается в стену, крепко-крепко закрывает глаза, но так становится ещё страшнее, так что он в панике поднимает голову, сонно осматривается, ловит в воздухе постепенно развеивающийся мёртвый запах псины. Смотрит на тёток. Та, что плакала, спокойно спит, свесив голову себе на грудь. Коротко стриженная нервно кивает головой, словно соглашаясь с кем-то невидимым. Рядом спит семья: мальчик и девочка с мамой, потом какой-то инвалид с костылями, за ним ещё женщины. Тихо и душно. Хочется есть.

— Есть хочется, — толкает Пашу малой.

Оказывается, он тоже не спит, ждёт.

— Консервы хочешь? — спрашивает Паша.

— Не надо, — возражает малой. — Опять весь в крови будешь.

— Ну сейчас, посиди тут, — Паша встаёт, оглядывается вокруг, идёт в зал ожидания.

В зале печально, как в трюме с невольниками. Все понимают, что вместе не спасутся, но каждый надеется, что спасётся сам. Пашу издали замечают патрульные, разворачиваются, быстро идут на выход. Ну и хорошо, смотрит им вслед Паша и поднимается по ступенькам на второй этаж. Переступает через чьё-то тело, цепляет ногой за сумку, тело со сна тяжело всполошилось, проснулось, словно всплывает с речного дна, на какое-то мгновение взгляд задерживается на Паше, потом снова расфокусируется, гаснет, идёт на дно. В углу второго этажа Паша находит вывеску «Буфет». Но не может найти вход: забаррикадированные окна, рекламный щит, сложенные в кучу строительные леса, сонные женщины на полу. Всё закрыто, всё мёртво. Он уже поворачивается, чтоб идти назад, как вдруг слышит шаги и весёлые голоса: женщина в коротком пуховике, в сапогах на высоких каблуках, с сумкой в руке. За ней двое военных, но без оружия. Штабисты какие-то, думает Паша. Идут, переговариваясь и не очень-то обращая внимание на сонный народ. Первый штабист отодвигает в сторону рекламный щит, за ним оказывается дверь, толкает, дверь со скрипом открывается. Другой штабист легко подталкивает женщину, та вызывающе посмеивается, не сопротивляется, исчезает внутри. Штабисты бодро переглядываются, тоже исчезают внутри. Дверь со скрипом закрывается. В буфете должно что-нибудь быть, думает Паша, хоть чипсы какие-то. Или шоколад. Нужно просто спросить. Подходит, осторожно толкает дверь, заглядывает в темноту. Просторный пустой зал, несколько столов, на них стулья, ножками вверх. На окнах — наклеенные крест-накрест полосы бумаги, чтоб стекло выдержало взрывную волну, в углу — бар, за ним тоже пусто.

— Эй, — зовёт Паша. Ему не отвечают.

Проходит к бару, поднимает доску, оказывается за прилавком. Коридор ведёт в глубину, в соседнюю комнату. Паша заглядывает и туда. В коридоре темно. Достаёт свой почти разряженный мобильник, подсвечивает. Несколько стульев, календарь на стене за прошлый год, гора грязной посуды. В конце коридора приоткрыта дверь. Паша направляется туда. Но видит на стуле пуховик. И светлый женский свитер. И ещё что-то из белья. И слышит там, дальше за дверью, голоса — крикливые, нетерпеливые.

— Анна, — кричит кто-то, — Ань, ну что ты?

Паша выключает мобильник, на ощупь выходит из коридора. Проходит через зал, спускается вниз, находит малого.

— Ну что? — спрашивает тот.

— Давай спать, — просит Паша.

Малой внимательно на него смотрит, соглашается.

Но чемоданы, откуда чемоданы? И не было у них никогда никаких чемоданов. Родители, когда были моложе, никуда не ездили, нигде не отдыхали. Паша вспоминает разве что одно лето, в начале девяностых, он школьник, сестра ходит с ним в один класс, у родителей летний отпуск, вернее, не так: у родителей исчезает работа, она ничего не даёт, хотя они продолжают по утрам ходить на станцию, как проклятые, как заведённые. Станция пустая, железнодорожные пути быстро зарастают травой. Страна стремительно изменилась, а вот они все — её граждане, обитатели отдельно взятого железнодорожного узла, — поменяться не смогли, не было в них заложено таких механизмов. Так и ходили на работу, за которую не платили. Просто потому, что привыкли ходить всю жизнь. Встаёшь утром и, как галерный раб, двигаешь в депо. А депо стоит, как обчищенный пиратами парусник: одни лишь стены и партийные на них лозунги. И работники стоят под этими лозунгами и рады бы выполнять и перевыполнять, идти навстречу и брать обязательства, только вот никому их обязательства теперь не нужны, и навстречу им никто не пойдёт в ближайшее время, и только голуби, которых неожиданно стало так много, летают дружными стаями от станции к городу, от комбината к посёлку в поисках счастья и дармовой жрачки. А летом как-то так складывается, что мама получает путёвку в санаторий, расположенный в соседнем городке, в сосновом лесу, возле речки, и всё это выглядит просто нереально: они уже давно ничего не получают, хотя продолжают на что-то надеяться. Потому что привыкли именно так: горбатиться и что-то за это получать. Но в последние годы не получали ничего, хотя и дальше готовы были горбатиться, и это разрушало все устоявшиеся представления о том, как должно быть, какими должны быть основы справедливой жизни. Ага, и вот эта путёвка, и они сначала собираются ехать всей семьёй, и Паша как-то по-взрослому радуется и готовится — вот, думает, он уже взрослый, сколько ему? Как сейчас малому, лет тринадцать. И он должен собрать свои вещи. И конечно, никаких чемоданов у них нет, есть лишь какие-то истрёпанные сумки, с которыми отец ходит на базар. Паше дают такую сумку и говорят, чтобы он подумал, что ему понадобится на отдыхе, чтоб ничего не забыл, чтоб повёл себя, как взрослый. Паша долго перекладывает вещи, переносит их из шкафа из комнаты родителей в их детскую, кладёт на кровать, перебирает. Он будет там заниматься спортом, ему нужна спортивная одежда. Но также он будет ходить по лесу, поэтому ему нужно что-то удобное и практичное. Да и тёплый свитер тоже не стоит забывать. И он всё это старательно упаковывает, докидывает туда футболок и носков, кладёт любимые детективы. Потом, стесняясь, пихает в самый низ, под носки и свитера, солнцезащитные очки — старые, отцовские. Нашёл в столе, отец их давно не носит, Паша тоже стесняется, но на всякий случай прячет в сумку. И уже потом, довольный собой, собранный и удовлетворённый, выходит на кухню, садится за стол. Сидит, важно слушая разговоры старших. А разговоры эти печальны: денег в семье нет, на что ехать — неизвестно. Соседний городок, конечно, не южный берег, а такая же дыра, как и их станция, но даже там нужно будет доплачивать за детей, за питание, за ночлег. А с чего доплачивать, спрашивает мама. С чего? Не поеду, говорит она решительно, не поеду, нечего мне там делать. А папа, поскольку любит её, переубеждает, что нет, в любом случае ты должна поехать, тебе это нужно, для здоровья необходимо. Паша ничего не понимает про здоровье, он даже не думает об этом, со здоровьем не может быть никаких проблем, просто не может, со здоровьем всё должно быть хорошо. Он этого не понимает. Но понимает, какой у него прекрасный отец, как он влюблён в свою жену, то есть в его маму, как это по-взрослому. Паша это прекрасно понимает, так как и сам ведёт себя, как взрослый, что тут объяснять. И вот он сидит и восхищается своей взрослостью и взрослостью своего отца. И его трогает мамина беспомощность, её неумение справиться с неприятностями. И он даже не понимает, что они никуда не поедут, что придётся с сестрой и с отцом остаться дома, ухаживать за огородом, экономить на мороженом. Что мама поедет одна, будет жить в санатории, в комнате с какой-то тёткой из бухгалтерии, срываться каждые два часа к телефону, чтоб убедиться, что они не голодные. Он этого ещё не понимает, но вот родители ещё раз собирают их на кухне, папа садится к столу, сестра оживлённо о чём-то лопочет, не замолкая, не останавливаясь. И тогда мама начинает говорить, что так вот сложилось, что поездка отменяется и что им весело будет и без неё, втроём. Она ещё даже не заканчивает, и Паша до конца ещё не осознаёт, о чём она говорит, а сестра интуитивно, по-детски, чувствуя, что её лишают чего-то очень приятного и важного, уже начинает плакать — громко и не сдерживаясь. Отец её даже не утешает, такое безнадёжное отчаяние в её рыданиях, отец аж сам утирает скупую слезу едва заметным движением. Но Паша всё замечает, всё неожиданно понимает и тоже начинает плакать, осознав наконец, что ничего не будет: ни занятий спортом, ни лесных прогулок, ничего. И что вся его взрослость оказалась никем не востребованной, никому не нужной, что всё это смешно и безнадёжно, за него опять всё решили, ему снова показали его место, и напрасно дальше на что-либо надеяться.