Сергей Жадан - Интернат

— У себя? — спрашивает.

— Что — у себя? — автоматчик отрывает глаза от телефона.

— Комендант, блядь, спрашиваю, у себя? — повторяет вопрос Паша.

— Чего при ребёнке ругаешься? — обижается автоматчик.

— Я учитель, мне можно, — коротко поясняет Паша.

Какое-то мгновение автоматчик анализирует услышанное, с анализом не залаживается.

— У себя, — говорит. — Только он занят.

— Угу, — говорит Паша и открывает дверь.

Коменданту далеко за пятьдесят. Большой, красномордый. Очевидно, проблемы с давлением. Нервно ёрзает на офисном стуле. Штаны с лампасами, офицерские сапоги. Какой-то странный мундир с непонятными погонами. На груди кресты. Похож на оперного певца из провинции. На плечи набросил знакомый Паше бушлат с бобровым воротником. Рядом с ним стоит ещё один военный — адъютант, сразу понимает Паша, — толстощёкий, стриженный под ноль. В камуфляже, с нагайкой в руке. Наказывает тех, кто нарушает на вокзале правила пожарной безопасности, предполагает Паша. Дышать в комнате нечем. Жалюзи решительно сорваны, окно забито фанерными щитами. Телевизор в углу стоит с выбитым телескопом. На полу — растоптанный калькулятор. Рядом — генератор на бензине, тяжело работает. От него тянутся провода, горит большая лампа. Увидев Пашу с малым, комендант напрягается, по лицу сразу расплывается розовое пятно, будто нежный ожог.

— Кто такой? — спрашивает сурово.

Говорит на русском, в вопросительной интонации сразу проскакивает акцент.

— Учитель, — отвечает Паша и суёт ему руку.

Комендант растерянно пожимает. Адъютанту тоже не остаётся ничего другого.

— Я от имени общественности, — говорит Паша, не выпуская руки. — Уполномоченный.

Слово «уполномоченный» коменданту не нравится. За такие слова, по совести, нужно расстреливать. Он вырывает руку из Пашиной ладони.

— Что у вас с рукой? — спрашивает строго, кивая на окровавленный носовой платок.

— Так, — беспечно отвечает Паша, — пустяки.

При этом многозначительно касается повязки, словно говоря: ну да, пустяки, на войне и не такое бывает. Комендант смотрит с пониманием, но Паша молчит, поэтому он начинает нервничать.

— Так чего вы хотите? — спрашивает.

— Общественность интересуется, — говорит Паша, — как будет решаться проблема с питанием и транспортом. У многих дети на руках.

— Дети, — недовольно отвечает на это комендант, вытирая рукавом вспотевшую шею. — Вы же видите, что творится. Город простреливается. А вы: дети.

— Так какими будут действия администрации в отношении временно перемещённых лиц? — Паша чувствует, что говорит с интонациями физрука, от чего сразу становится убедительным.

Комендант снова напрягается. Переводит взгляд с Паши на малого, потом снова на Пашу. Будто решает, кого расстрелять первым.

— Значь так, — говорит. — Значь так, Алексей Елисеич, давай, реши вопрос с товарищем уполномоченным. У меня связь с центром.

Достаёт телефон, поворачивается ко всем спиной. Толстощёкий Алексей Елисеич широко взмахивает рукой — будто бабочек отгоняет: давайте, говорит, на выход, нельзя подслушивать разговор с центром. Паша выходит. За ним малой. Следом Елисеич. Идёт, лениво похлопывая себя нагайкой по бедру. Выходит в коридор. Встаёт, смотрит по сторонам. Паша с малым стоят рядом, ждут. Вокруг сразу же собирается толпа из женщин и стариков.

— Товарищи, — говорит Елисеич официально и развязно, — прошу не поддаваться панике. Администрация работает над сложившейся ситуацией. Утром подъедет полевая кухня. Подгоним автобусы: один пойдёт на комбинат, другой — в посёлок. Ясно?

— Ясно, — говорит бабушка в мокром парике. — А до утра что делать?

— Хуй сосать, — раздражённо отвечает Елисеич, разворачивается и исчезает за дверью.

Публика, подумав, расходится. Паша достаёт телефон. Пробует набрать отца. Связи, ясное дело, нет.

Около камер хранения они находят свободное место. Малой достаёт запасной свитер, бросает на пол, садится. Паша устраивается рядом. Чувствует, что его куртка отсырела насквозь, не выдерживает местный климат. Паша съёживается, кутается сам в себя, пытается найти остатки тепла. Так, входя в утреннее море, ищешь тёплое течение, стараешься его держаться, греешься. Согреться особенно не удается, соответственно, не удается и заснуть. Малой дремлет, натянув шапку на глаза, прислонив голову к крашенной в синий цвет стене. Паша натягивает на голову капюшон, пытается забыть про сырость и голод, пытается, пытается, но у него ничего не выходит. Осматривает из-под капюшона соседей. Большинство спит, только в углу одна из женщин что-то рассказывает своей соседке. Женщине на вид лет сорок — серое пальто, тёмные сапоги, коротко стриженные волосы. Прижимает к груди папку с бумагами. Документы, догадывается Паша, держала где-то в столе, выбегала — успела прихватить. Потеряет — вообще никому не будет нужна. Её соседка — постарше, плотная тётка, сидит на мешках, расползающихся под ней. Такое впечатление, что села на кого-то живого, теперь додушивает. Слушает невнимательно, плачет всё время. Коротко стриженная и понимает, что надо бы остановиться, успокоить соседку, но не может: продолжает и продолжает говорить своё, глухим настойчивым шёпотом, так что все вокруг слышат, улавливая отдельные слова. Соответственно, никто рядом с ней не спит. А тут ещё и тётка на мешках плачет, и плачет так горько, что никто даже не пробует ничего ей сказать в утешение.