Юрий Андрухович - Двенадцать обручей

Потом все куда-то выходили и снова входили, иногда они оставались только вдвоем — Цумбруннен и он, потом Рома сказала, что машина уже ждет, вы сможете встать и идти, сочувственно спросил Первый, Артур Пепа поднялся и встал, прилипшие к его спине газеты с шелестом посыпались на пол, потом ему подали плащ и изъятую при обыске писанку, он машинально положил ее в карман, в коридоре его заботливо подхватил под локоть тот самый, с калашником, дежурный мент, но уже за порогом Пепа нетерпеливо освободился из-под его опеки и стремительно рванул за угол здания. Он отливал долго и восторженно, высверливая своей удивительно яркой струей что-то вроде отверстия в освобожденной недавно от снега размякшей глине; сделав свое, теплый ветер убегал куда-то дальше, весна взрывалась вокруг все новыми запахами, Пепа застегнул ширинку, за спиной его догоняли последние, несколько виноватые пожелания Первого («на вашем месте я бы все-таки обратился к врачу — знаете, целых две минуты без сознания — это вам не шутки»), зашагал через двор бывшей пыточной, ну да, гауптвахты, в сторону забора и выхода на дорогу. Уже около калитки, обвисшей на петлях и полураспахнутой, он поравнялся с Ромой, чтоб спросить:

— Ты правда спала с ним, да?

Знаменательно, что за ними был прислан тот самый джипоидный автомобиль с тем самым военным КрАЗовским двигателем. Да и водитель был, похоже, тот самый — большие уши, крепкий затылок, черная кожаная куртка. А надо всем — тот самый щит на крыше с той самой надписью «Благотворительная Программа ГЕРОИ БИЗНЕСА — ГЕРОЯМ КУЛЬТУРЫ». И теперь они сидели в нем только вдвоем, где-то в самой глубине, подальше от этого парня за рулем — настоящие герои культуры, пани Рома Вороныч и ее муж Артур Пепа.

Дорога делалась ухабистей, их начало подбрасывать на том заднем сиденье, Рома несколько раз обеспокоенно глянула на мужа, по обочинам дороги брели местные жители с праздничными корзинками в руках, ушастый водитель обгонял все, что видел, прохожие жались к кюветам и скалистым обочинам, спасаясь от грязных струй из-под его колес, нигде не осталось ни следа от растаявших снегов, лишь сломанные столбы и деревья свидетельствовали о ночной буре. Но только когда они снова перевалили через бешено бурлящее русло Речки и поперли по лесной размякшей дороге, Рома вцепилась в рукав его плаща.

— Почему ты об этом спросил?

Пепа очнулся от своего оцепененья и ответил — не столько ей, сколько лесу за окном, всем его веткам, вспугнуто стегавшим по окнам машины:

— Хотелось знать, что при этом ощущают.

Она не поняла, и он не стал ничего объяснять — про тело, что занималось с ней любовью, и каково его видеть мертвым, про неподвижность и сдвинутые вместе старые письменные столы. У него не было слов, чтобы такое объяснить.

Женщины обязательно плачут, глядя на мертвеца. У Пепы был опыт.

— Это я во всем виновата, — сказала Рома чуть позже. — Ты должен уйти от меня. Я приношу смерть. Он уже второй, знаешь?

— Знаю. И потому никуда не уйду. Хочется оказаться третьим, по крайней мере.

Она не оценила шутки, если то была шутка.

Понадобилось еще какое-то время, чтобы Пепа осмелился выпалить в воздух:

— Ты и сейчас любишь его?

— Мне жаль, что он теперь один. Все мы остаемся тут, и завтра праздник, а его уже не будет.

— Все мы остаемся, но не так уж и надолго, — напомнил Пепа.

Он взял ее за локоть и, продираясь к ее уху сквозь последнюю щелочку, где-то между первым всхлипом и первым содроганием плеча, выдохнул единственное, что смог:

— Хотя ничего мы об этом не знаем.

Удивительно, но она успокоилась.

Потом они остались среди леса только вдвоем: ушастый головорез по-каскадерски развернулся на той же поляне и высадил их среди привядших анемонов. На прощание отбарабанил что-то вроде «вам туда, километров семь, часа за два взберетесь, завтра после трех подают геликоптер, вещи пособирайте и ждите, за вами прилетят, чтобы до пожара успеть», после чего, резко захлопнув дверцу, попер откуда приехал. Далеко вверху, весь в предзакатном свеченье, дожидался их возвращения усеянный снежными пятнами Дзындзул с размытым пятнышком пансионата на самом хребте.

Они поднимались на гору, иногда подавали друг другу руку и поддерживали на скользком подъеме. Уже добравшись до нижних зарослей можжевельника, остановились немного отдохнуть. Пепа оглядел немые вершины и сказал первое, что пришло в голову:

— На самом деле все может быть намного лучше, чем мы себе представляем.