Юрий Андрухович - Двенадцать обручей

Например, как растет трава, как нефть течет по трубам, как рыба плывет в реках и ручьях, по течению и против. Видел скелеты на дне засыпанных пещер и черепа на дне заваленных колодцев. Или, скажем, неисчислимые TIR- ы, замершие в длиннющих очередях перед пограничными переездами с полуживыми-полузадохшимися пакистанцами (на этот раз он был уверен, что там не бангладешцы, а пакистанцы), которые штабелями лежали, не шевелясь, под полом.

Он также видел тысячи освещенных изнутри церквей — по всей стране.

Карл-Йозеф Цумбруннен описал небольшой круг над долиной Речки и, не колеблясь, взял курс на Трансильванию. Этого нельзя пояснить — это остается только принять как данность. Мертвецы в основном мигрируют на запад. В памяти возникла детская игра в летчика и почему-то — как легко прыгалось в воду, в зеленые-презеленые и теплые речные глубины в окрестностях водяной мельницы.

Но можно ли это назвать памятью?

Он приблизился к Хребту прямо над полониной Дзындзул и — ничто не могло его остановить, даже зов Месяца-Луны — пошел на резкое снижение. Это оказалось сильнее не только ночного светила, но и его самого: не все нити разорваны. Он прошелестел над верхушками припорошенных снегом можжевеловых зарослей, обогнул трамплин и вынырнул прямо перед зданием пансионата. Его тянуло, это было его Место, странный дом с крылечками, террасами и башнями, с десятками окон. Но только два из них светились. И к первому из них Цумбруннен припал, да что там — прилип всем своим существом, ударившись о непробиваемый стеклопакетный холод.

За окном была комната Коломеи Вороныч. Девушка полулежала на застеленной тахте и что-то безустанно записывала в когда-то толстый блокнот, вырывая из него один за другим исписанные листы. Следовала уже сто тринадцатая страница ее письма исчезнувшему другу — тому, который ушел вчера на закате солнца.

«Я знаю, — писала Коля на сто тринадцатой странице, — что Ты раздвоенный, но потому-то и вечный. Ты, который всего лишь одну ночь тому назад еще был тут и классно брал меня [Коля зачеркнула три последних слова] нежно освобождал меня от этого тавра, клейма, клейкого клейнода — я имею в виду мою почившую в Бозе девственность, значит Ты — именно тот, кого я ждала всю жизнь [два последние слова она зачеркнула] не скажу как долго. Но в то же время Ты иной — ггузный, стагый и высый, похожий на хоббита пгестагелый мудозвон [последнее слово зачеркнула] болтун. Потому что, как я теперь уже знаю, Ты существуешь в двух версиях. Молодой — это когда Тебе вечно двадцать семь. Кажется, именно столько было Тому Поэту в ночь его смерти. И старый — это когда Тебе столько, как Тому Поэту было бы сейчас. Это если бы он не умер молодым. Только не говори, что все не так и я снова проехала! Я же видела, как Ты сходил с веранды к Послам Ночи! Они залегли в темных зарослях в ожидании Тебя. Думаешь, меня глючило? [зачеркнуто все предложение] А Ты в последний раз на мене глянул через плечо — то был не Ты! [последние два слова и вопросительный знак зачеркнула], ага, то был тот профессор, на полсекунды он прорезался сквозь Твою оболочку, ибо Ты и он — одно, я знаю. Я думаю, что благодаря этому Ты можешь быть и тут, и на Луне. Потому что на самом деле нам позволено что-то одно: либо тут — либо там. Мы разобщены, правда же? Между прочим, я знаю, что сейчас Ты уже там. Ха! Я видела, как Ты растворился в том гадком [последнее слово зачеркнула] лунном сиянии, как оно уже достало! А потом Послы Ночи тремя здоровенными филинами выпорхнули из своей засады в кустарнике. Ты шел вверх по лунному лучу, а они летели над Тобой и немного сзади, прямо эскорт».

Слово «эскорт» ей пришлось написать с переносом — эскорт. Последние две буквы попали на следующую страницу, а сто тринадцатая была точно так же решительно вырвана и брошена рядом с тахтой на пол — в груду из ста двенадцати ее предшественниц. Карл-Йозеф догадался, что дальше будет о нем.

«Знаешь, — писала она далее, — вот я Тебе пишу, но как я смогу переслать Тебе это письмо? Ты ведь никогда больше не явишься передо мной, это ясно. У Тебя еще так много — непочатый край — непочатых девушек! Непочатый рай девушек! А обычные почтовые услуги, так тут полный капец — сам знаешь, как долго все это длится, когда речь идет о сообщении между нами и Луной. Фактически всю жизнь. Впрочем, мне это фиолетово [одно слово зачеркнуто] не так важно — я все равно допишу это письмо до последних трех точек, потому что я уверена, что оно все равно будет прочитано. А у нас новости. Вчера вечером моя маман с Пепой принесли известие, что тут убили того австрийца-фотографа. Я сейчас все чаще думаю о нем. [Последнее предложение она зачеркнула.] Его уже нет, а я, оказывается, ничего, ничего, ничего о нем не знала! И уже не буду знать, оказывается. Какой он был чувак? Почему он сюда приезжал, что тащило его в нашу сторону? Нет, не так: я не то чтобы думаю о нем, я просто втыкаюсь, потому что он сейчас где-то тут. Например, за этим вот окном. Я зажмуриваюсь, поворачиваю голову к окну, потом считаю до десяти: один — два — три — четыре — пять — шесть — семь — восемь — девять — девять-с-половиной — девять-с-четвертиной — девять-с-ниточкой — девять-с-волосиной — десять! Я открываю глаза — за окном никого и ничего, только ночь. Но он где-то тут. Может, у меня еще просто нет допуска, чтобы его видеть? Зато благодаря ему я поняла, что такое двенадцатый обруч. Это колесо вечности, начало и конец в одном, Альфа и Омега, все мы и каждый из нас…»