Джеймс Боллард: Эндшпиль

И конечно же, Константина мучила еще одна навязчивая мысль; ему необходимо было знать: когда? Первые недели после суда и вынесения приговора он пребывал в странном эйфорическом состоянии; слишком потрясенный для понимания, что какое-то время еще остается, мысленно он уже умер a posteriori. Однако постепенно воля к жизни, а с ней и прежние безжалостность и решительность, так хорошо послужившие ему эти тридцать лет, вернулись; он осознал, что надежда, сколь ни малая, все еще остается. Сколько ему отпущено времени – оставалось только догадываться, однако если удастся подчинить себе Малека, выживание из надежды превратится в реальную возможность.

Оставался этот проклятый вопрос: когда?

К счастью, с Малеком можно было быть вполне откровенным. Первый важный факт Константин узнал сразу.

– Малек, – спросил он однажды утром, сделав десятый ход, завершавший развитие фигур и позволив себе на мгновение расслабиться.– Скажите мне, а вы знаете – когда?

Малек поднял голову от доски; большие, почти бычьи глаза смотрели на Константина безо всякого выражения.

– Да, господин Константин, я знаю.

Голос его был глубоким и каким-то чисто функциональным, лишенным выражения, словно голос, объявляющий на вокзале о прибытии поездов.

Константин немного задумался. За стеклами веранды дождь монотонно поливал одинокую елку, сумевшую каким-то чудом протиснуть свои корни между усеивающими двор камнями. В паре миль к юго-востоку от виллы начинались пригороды маленького порта, одного из этих унылых «курортов», где мелкие министерские чиновники и вконец отупевшие от рутины партийные работники проводили полагавшиеся им раз в два года отпуска. Погода, однако, стояла совсем не курортная, необычно ненастная, солнце ни на миг не проглядывало между тяжелых, брюзгливых облаков; на какое-то мгновение Константин почувствовал радость, что находится здесь, внутри, в относительной теплоте виллы. Но сразу опомнился.

– Вы объясните мне прямо, – сказал он Малеку.– Должен я понимать, что вы знаете это не в каком-то там общем смысле – ну, скажем, по получении указания от такого-то и такого-то – а знаете конкретно, когда?

– Именно так.

Малек отошел ферзем. Он играл в шахматы вполне прилично, но без малейшего намека на индивидуальный стиль; похоже, надзиратель совершенствовался исключительно благодаря практике – в большинстве своем его противники, сардонически подумал Константин, были игроками классными.

– Так вы знаете и день, и час, и минуту? – продолжал настаивать Константин.

Малек, поглощенный изучением позиции, медленно кивнул; Константин, подперев рукой свой гладко выбритый острый подбородок, внимательно изучал его лицо.

– Может быть, прямо сейчас, в ближайшие десять секунд, а может – пройдет десять лет, и все – ничего?

– Именно так.– Малек сделал жест в направлении доски.– Ваш ход.

– Знаю, – отмахнулся Константин.– Знаю, но давайте не будем спешить. Эта игра ведется на очень многих уровнях, Малек. Те, кто болтают о трехмерных шахматах, не знают, по-видимому, ничего про обычные.

Время от времени он давал такие затравки, в надежде развязать Малеку язык, но всегда – без толку. Разговор казался просто невозможным.

Константин резко наклонился над доской и попытался поймать взгляд Малека:

– Вы, Малек, единственный знаете когда, и, как вы говорите, может пройти десять лет, а то и двадцать. И вы думаете, что сумеете так долго сохранить свой секрет?

Малек даже не попытался ответить, а просто ждал, когда Константин сделает ход. Время от времени его глаза начинали блуждать по углам веранды или останавливались на каменистом дворике, видневшемся за окном. Со стороны кухни изредка доносился звук скребущих по полу сапог ординарца, в тоскливом безделии сидевшего у телефонного аппарата.

Изучая позицию, Константин размышлял, что же надо сделать, чтобы добиться от Малека хоть какого-нибудь, любого – но отклика. Тот никак не среагировал даже на слова о десяти годах – нелепо, смехотворно долгом сроке. По всей вероятности, их игра закончится гораздо раньше. Неопределенность даты казни, придававшая всему этому такой странный, эксцентричный привкус, была задумана совсем не с целью превратить последние дни осужденного в пытку напряженного ожидания, а просто чтобы затемнить, затушевать самый факт его ухода из жизни. Будь установлена наперед точная, вполне определенная дата, в последнюю минуту вполне мог бы возникнуть порыв сочувствия, попытка добиться пересмотра приговора, возможно – даже ценой перенесения части вины на кого-либо другого. Бессознательное, а то и сознательное ощущение соучастия в преступлениях осужденного могло спровоцировать мучительную переоценку, а потом, после приведения приговора в исполнение, глубоко проникающее чувство вины, чувство, на котором могут сыграть к своей выгоде оппортунисты и интриганы.