Ольга Шумяцкая - Он летает под аплодисменты

– Оркестранты – не клоуны на кинопленке, которые по велению киномеханика поскачут в другую сторону, – буркнул он.

– Оркестранты – не клоуны на кинопленке… – задумчиво повторил Басби. – Да, именно это мне и нужно. Начнем с финального удара литавр – и пойдем от конца к началу. Напишете тактов пять-десять? Буквально один поворот мелодии. Точнее, антимелодии.

В семь вечера дождь лил как из ведра. На Тверском бульваре падали деревья, и будто бы даже кого-то задавило. В театре два раза гасло электричество. Бледный директор бегал по лестницам вверх-вниз, утирал пот платком, обещал «никогда больше не ввязываться в сомнительные мероприятия». Басби был на удивление спокоен – гром и молнии сегодня не помешают, скорей напротив, подольют масла в огонь. Интермедию «Жизнь вверх тормашками» он вставил в конец первого акта. Спектакль шел отлично – где надо хлопали, где надо ахали. Из-за кулис Басби посматривал в зал – да, довольны, но не более. Ну, что ж, сейчас встряхнем эту кастрюлю.

На задник сцены спустился экран (это, предположим, он стащил у Мейерхольда), засветилось изображение, и задом наперед поехала картинка из старой фильмы Бориса Кторова: великий комик пятился, подбирая подарки, только что принесенные возлюбленной. Экран погас. Ударили литавры – так, как обычно они гремят в финале эпизода, а потом зазвучало нечто несусветное: будто одновременно с десяток консервных ножей взрезали железные банки, да с присвистом духовых, а скрипичный вой, точно веревка, опоясывал грохотанье. Мелодия бойко шла шиворот-навыворот, иногда парой нот напоминая о «лицевой» – знакомой – стороне.

Композитор утверждал, что у него «большой авангардистский потенциал», и не соврал. Из-за кулис спиной вперед выпорхнули два чечеточника, пропели куплет: «Если жизнь – набекрень, ты на ботинок кепку надень», а потом из уст их пошла тарабарщина: «Нерке ба, ни зи жи», – полная белиберда. Они растягивал рты, пучили глаза, всем видом демонстрируя, что распевают текст задом наперед. Никто не понимал, в чем дело. Чечеточники застыли на мгновенье – «стоп-кадр» – и «пленку» снова пустили вперед. Часть куплета была пропета нормально. Дирижер остановил клокотанье звуков. Скрипки сыграли обычную танцевальную мелодию. Снова «стоп» – и все опять поехало задом-наперед: и музыка, и танец чечеточников, и их адская песня «Недан епку кони тоб…». Зал коротко хохотнул. Занавес быстро упал и поднялся. Оркестр продолжал глумиться над нотами. Литавры искрометно брызнули, и на сцену выехала когорта танцовщиц. Они стояли на головах, ножки в красных чулках и красных туфельках отбивали в воздухе чечетку, на лицах застыло недоуменное выражение. Последняя девица неожиданно улыбнулась и подмигнула зрителям. Но Басби был бы не Басби, если вслед за поставленными с ног на головы фигурантками не пролетело бы кресло ножками вверх. В кресле каким-то образом держался актер. Зрелище было странное. Музыка стихла. Зал молчал.

– Молодец, Визг! Чемпион! Олимпиец! Еще Саша Черный писал: «Счастлив, кто падает вниз головой – мир для него, хоть на миг, а иной!» – завопил в полной тишине рыжеволосый худой человек на балконе первого яруса. – Авангард жив!

Публика неуверенно захлопала.

– Это Хармс! Вот кто настоящий небожитель. Вы удостоились его похвалы, – прошептал на ухо Басби композитор, примчавшийся за кулисы из оркестровой ямы. Был он взмылен и уши его от счастья горели.

– Хармс, а вы будете писать диалоги для мюзиклов? – раздался встречный вопрос из партера.

– Для таких – да! – визгливым голосом ответил знаменитый поэт.

Басби через щелочку в занавесе смотрел на взволнованный зал. Небольшой фокус удался – так, «для присвисту», как говаривал папаша Визг.

В большие окна фойе первого этажа стучал дождь, часть стекол запотела. Басби решил в перерыве к публике не выходить. Собственно, он не очень понимал, к чему завелся с этими «вверх-тормашками». Бес попутал, не иначе. Он поднялся в верхнюю гримерку – в свой кабинетик на чердаке. Полукруглое окошко выходило на крышу, по которой бесцеремонно лупили капли. После рискованного хода на него всегда нападала болезненная скука. Он следил за прозрачным частоколом дождя и почему-то впервые подумал о том, что совершенно один. Бесшабашные Визги так веселились в антрактах – когда он был маленьким, точно и не знал, где именно разворачивается настоящий спектакль: на сцене или в родительской гримерке. Он сам решил давным-давно, что будет один – чтобы никто из-за него не страдал. Чтобы ни на чью жизнь так молниеносно, так неотменимо, так страшно не падал занавес. Как это случилось с ним в тот день, когда он узнал про пожар в фургоне.