Ольга Шумяцкая - Он летает под аплодисменты

Басби казалось, что он раздваивается. Один Басби глядел на сцену, жадно заглатывая каждую сцену, реплику, движение. Вместе со всеми он корчился от хохота, замирал от ужаса, испытывал отвращение и страх, но осознавал себя. Он был все тем же Басби, сидящим в театральном зале среди людей, и Златовласка рядом – протяни руку, дотронься до ладони. Но другой – другой Басби – ошеломленный, потерянный и дрожащий, не понимающий, кто он и откуда, будто заглядывал в бездну, где в адском котле изготавливали иную породу людей, в которых дьявольского было столько же, сколько и человеческого, и с человеческими существами они могли творить все, что угодно. Таким ему теперь представлялся Мастер.

Он был рад, когда занавес окончательно закрылся. Оглянулся на Женечку – та сидела бледная, и Басби показалось, что она сейчас упадет в обморок. Он быстро поднял ее и, пока зал бушевал, вывел в фойе. Мэтр сказал – загляните за кулисы. Басби проскользнул в дверь с надписью «Служебный вход» и потянул за собой Златовласку.

– Удобно ли мне? – шепнула она, но он уже открывал дверь кабинета Мэтра.

В кресле, закинув ногу на ногу и дымя сигаретой, сидел Таиров – Басби знал его по многочисленным фотографиям в газетах, – на диване расположился лысоватый человек в пенсне с остроконечной бородкой и пышными усами. Стул оседлал томный прилизанный длинноносый джентльмен в безупречном фраке с бутоньеркой – знаменитый шансонье Алексис Крутицкий. Увидев Басби со спутницей, Мейерхольд поднялся им навстречу.

– А-а, милости прошу, – проговорил он довольно хмуро. – Что скажете? – И, не дожидаясь ответа, продолжал: – Вот, прошу любить и жаловать, наш лучший критик Анатолий Васильевич Луначарский, – он указал на пышноусого, тот кивнул Басби. – Не устает повторять, что я из каждой пьесы делаю фрикадель. А мой коллега Александр Яковлевич, – Мэтр кивнул в сторону Таирова, – обвиняет меня в условности и холодности. Ему нужны эмоционально насыщенные формы.

– Зато я соверрршенно толерррантен, – пророкотал Крутицкий, смеясь и сильно грассируя.

– Просто вам безразличны наши споры, – слегка улыбнулся Мэтр, однако глаза его оставались ледяными, а выражение лица неприветливым.

Раздался скрип двери. В кабинет вошла Зинаида Райх в костюме Анны Андреевны и села поодаль так, чтобы видеть мизансцену целиком.

– Позвольте вам представить, – между тем говорил Мейерхольд, – наш коллега из Ялты, Басби Визг, постановщик мюзиклов. Советую посетить его представление. Так что скажете, молодой человек?

– Откуда берррутся такие имена? – вклинился Крутицкий.

– Из балагана, – дернув плечом, ответил Басби. Вопрос был ему неприятен. Когда-то, после гибели родителей, само собой получилось, что он принял их псевдоним как дань общему театральному прошлому и почти забыл настоящую фамилию.

В этом кабинете ему вообще было не по себе. Он чувствовал себя, словно в тисках. Мэтр хотел услышать его мнение – но какие слова подобрать, чтобы высказать свое мнение самому Мейерхольду и не выглядеть дураком? Басби хотел выразить то, что чувствовал во время спектакля, но, к собственному ужасу, услышал, как изо рта посыпались совсем другие слова.

– Сцена взяток, – сказал он отрывисто. – Почему бы ее не развить? Руки с конвертами тянутся из-за дверей. На сцену выступают чиновники. За ними – еще и еще. И вот вся сцена заполняется зелеными мундирами. Они надвигаются на Хлестакова, давят на него, выдавливают наверх, и ему приходится карабкаться по их плечам, потому что на сцене не остается ни одного свободного сантиметра. Под ним колышится вся чиновничья Россия. Он выхватывает конверты из рук. Хохочет, потрясая над головой деньгами. Но наступает момент, когда он готов слезть. Ему хочется слезть. Он молит, чтобы его отпустили. Тщетно. Круг за кругом он в ужасе проделывает путь по плечам чиновников, с трудом цепляясь за них, пока не падает в обморок. И не надо никаких слов. И Хлестаков, и чиновники у Гоголя в этой сцене повторяют одно и то же.

Басби перевел дух. Господи, что он несет! Сейчас его выгонят! Но Мастер смотрел на него задумчиво.

– Интересно. Интересно, – пробормотал он. – Кто вам сказал, что вы хореограф? – вдруг спросил Мэтр. – Почему бы вам не поставить драму? Пластическую драму?

Басби с облегчением рассмеялся. Не выгнали.

– Нет, спасибо. Меня интересует совсем другое.

– Что же?

– Конечно, танец, но… Зрители в зале видят сцену только фронтально. А я бы хотел, чтобы танцовщиц видели и сбоку, и сзади, и сверху, и даже изнутри, как будто это гигантский цветок со множеством лепестков и тычинок, одновременно колеблющихся и меняющих положение. И оттого, как они меняют положение, меняется рисунок танца.