Лена Элтанг: Царь велел тебя повесить

Я начинаю понимать, что происходит, различать плетение пряжи, вернее, я вижу уток, но крученая основа этого лоскута ускользает из пальцев. Как вышло, что история, придуманная плутом и плутовкой, завела нас обоих так далеко? Почему, узнав о моей беде, Лютас обьявил мне войну? Как он нашел лиссабонцев и заставил их отдать ему все трости и ширмы их китайского балаганчика? Или он обошелся без них, произнес: «Абракадабра!» и достал чужого зайца из шляпы? Я ведь сам изложил ему все подробности, когда просил приехать в Сесимбру.

Откуда Мириам знала, что в витрине годные к делу пистолеты? Может быть, Фабиу хвастался не только браслетами матери, но и стволы давал подержать? Недаром она говорила, что ее возбуждает гравировка и золотые узоры на рукояти. Проверить содержимое шкафа она могла заранее, когда я оставлял ее в доме одну, шпилек у нее хватало, так что мадьяр точно знал, на каком крючке висит наградное оружие.

Почему же в запале Агне схватила именно Savage? Ну, это понятно. Сквозь дыру в витражной крышке можно достать только один пистолет, до остальных так просто не дотянешься. Хотела ли она, чтобы он выстрелил? Или просто пугала нас обоих, думая, что оружие ни на что не годится?

Видишь, сколько вопросов, они-то и есть уток, заполняющий промежутки между нитями. А пока я сижу тут с челноком в негнущихся пальцах, в моем переулке все идет своим чередом: парикмахер Алмейда курит на пороге парикмахерской, на дне фонтана подсыхают горькие городские апельсины, пчелы сосут лиловую жакаранду, мальчишки лупят мячом в стенку, и эхо колотится в мои окна, немытые с прошлой осени. Все, заканчиваю, в камере начинается драка, и мне придется встать на сторону Энцо.

Окажись я теперь на воле, сел бы на автобус и поехал бы на берег Варваров. Пошел бы там на скалы, в заросли дрока, оттуда смотрел бы на паломников, идущих в часовню. На стене часовни голубые азулейжу: богоматерь на осле поднимается по отвесному склону, и осел у нее такой могучий, что высекает в граните глубокие следы. Пустынная, продутая ветром местность, заброшенный мыс Эшпишел с недостроенными отелями для богомольцев напоминает мне литовское побережье, где-нибудь в районе косы. Вот куда я уж точно не вернусь, ни тушкой, ни чучелком. За восемь лет я стал заправским лиссабонцем: выпил бочку вина, расточил наследство, завел опасных врагов и теперь вот сижу в тюрьме.

Когда, получив телеграмму от нотариуса, я поехал покупать билет в Лиссабон, то еще не знал, что уезжаю навсегда. Агентство «Литовских авиалиний» тогда было возле филармонии, и я зашел в кафе, где лет пятнадцать тому назад поедал мороженое с Рамошкой, вместо того чтобы слушать концерт для валторны с оркестром. В седьмом классе нас всех заставили купить абонемент, но мы с Рамошкой сходили два раза и ухитрились продать оставшиеся бумажки какому-то меломану за восемь рублей. Сто двенадцать порций фруктового или двадцать восемь эскимо.

Я заказал мороженое и стал ждать, пока оно растает, люблю есть растаявшее, особенно зимой. День был тусклый, пыльный, снега давно не было, и ветер гонял по площади пластиковый мешок, на мешке было написано I  ¤ my town , и глядя на него, я вдруг понял, что давно не люблю этот город. Я подумал, что тетка предлагала мне лучшее, что у нее было. Она предлагала мне выход.

Нотариус писал, что мы должны непременно приехать на похороны вдвоем, потому что касательно меня в завещании сделана особая запись. Я заказал два билета на рейс «Люфтганзы», велел матери собираться и отправился одалживать валюту. Мне было двадцать семь лет, и я был уверен, что мое литовское время закончилось и начинается время совершенное, как год Платона, как лето в шлараффенланде, где початки кукурузы так тяжелы, что их приходится катить по земле. Лиссабон, увиденный в детстве, белоснежный и карминный, заволакивал мне глаза, заполнял ноздри, крутился в барабане моего живота.

Почему она решила оставить мне дом, под завязку забитый д у хами? Чтобы проучить меня, как Манаса-деви проучила равнодушного купца, запустив ему в сад волшебных змей и превратив его в пустыню? Она оставила мне дом с витражным шкафом, в котором зрело невидимое оружие, подвалом, заставленным портвейном, заросшей лопухами крышей и струей золотистой пыли, льющейся из окна величиной с овечью голову. Дом взял надо мной волю, я застрял в нем, остался с ним, вместо того чтобы послать все к черту и уехать на острова, где солнце рассекает кожу, будто лезвие разъяренного цирюльника.