Канта Ибрагимов - Стигал

– Может, мне уволиться?

– А кто работать будет? Специалистов ведь здесь нет, и никто сюда взамен тебя не приедет. А работы много.

Работы действительно было очень много – все разрушено, разграблено, все надо восстанавливать, и при этом уже спущен сверху жесткий план добычи нефти – его надо выполнять. Я работал почти целыми сутками, и это меня не только кормило и содержало, но и как-то спасало – я порою забывал о своих горестях и проблемах. А еще, это тоже было немаловажно, – у меня в кабинете телефон прямой связи с Москвой, я очень часто звоню Шовде. Вот и на сей раз я первым делом набрал ее номер:

– Дада, Дада, ты где был? Два дня без связи. Я так переживала. У тебя все в порядке?

– Все нормально. Все хорошо. Просто был в горах, в нашем селе. Так, кое-что надо было сделать, кое-кого проведать. На похороны поехал.

– Тебя задержали на блокпосту.

– С чего ты взяла?

– Люди видели, мне звонили.

– Э-э, произошла ошибка.

– Это из-за него? – она не называет брата ни по имени, никак. Вот такая у нас негласная конспирация, а я пытаюсь все сгладить и быстро отвечаю:

– Нет-нет. Просто по ошибке. Видишь, я уже на работе.

Наступает пауза, а потом ее постоянный вопрос-мольба:

– Дада, ты когда приедешь?

– Через неделю.

– Ты уже три недели так говоришь.

– Тут столько дел, командировку не дают. Но я очень постараюсь. У тебя деньги есть? Не закончились?

– Есть… Все есть, – она явно плачет. – Я тоже хочу домой. Хотя бы у могилы мамы посидеть, погладить траву…

– Сюда нельзя. Нельзя. Очень опасно, тем более в горы.

– А ты ведь ездишь… Брось все. Приезжай сюда. Я боюсь, я за тебя боюсь… Ты хочешь, чтобы я совсем осиротела, одна на этом свете осталась?!

– Успокойся, Шовда. Не плачь. Все нормально, все будет хорошо…

– Что значит «нормально»?! Как может быть «хорошо», если мамы нет, братьев нет, ты там, а я одна!

У Шовды вновь нервый срыв. Вновь истерика, вновь рыдает. А я, как всегда, пытаюсь ее успокоить, всякую ерунду стараюсь нести, мол, так предписано – надо терпеть. Она еще сильнее плачет, кричит, бросает трубку. Я начинаю ей перезванивать, не берет… Позже, через час-два, как обычно, она сама меня набирает:

– Дада, прости. Пожалуйста, прости, – она еще сопит в трубку. – Мне так тяжело, так одиноко…

У меня есть некое противоядие и заготовка от ее депрессии – обычно я начинаю говорить о музыке, о том, чего она достигает в искусстве. Однако на сей раз она меня перебивает своим постоянным, тяжелым для нас обоих вопросом:

– Ты ведь в горах был. Его не видел?..

– Нет.

– А что слышал?

– Нет.

– А он живой?

– Да.

– Вытащи его. Спаси!

– Шовда! – строго выговариваю я.

– Я понимаю, понимаю… Телевизор смотрю, страшно.

– А как твои успехи? Как музыка? – вновь пытаюсь я поменять тему.

На сей раз срабатывает. Вначале она неохотно что-то рассказывает про свои успехи, потом немного оживает, даже некий азарт появляется в ее голосе. Ведь музыка для нее – как моя работа для меня, какое-то спасение и уход от реальности, а по сути – самообман. И поэтому она так и заканчивает:

– Если честно, не до музыки. А если что и есть, то все тяжелые и низкие аккорды и октавы – и лишь минор…

У меня самого такое же состояние, и хотя я пытаюсь дочку как-то взбодрить, а сам себя не могу – и работы очень много, и много срочных дел, но после этого разговора с Шовдой никак не мог прийти в себя. А тут, даже без стука, в кабинет уверенно и как-то важно вошли, точнее сказать, ввалились, два гражданина в штатском – один чеченец, другой русский, но это я определил позже, а так схожи они во всем, особенно манерами – не утруждаясь просьбами, уселись. Наша контора особо охраняется, и сюда просто так не зайти, я сразу все понял, и они особо лямку не тянули – сразу же начали допрос, а иначе это и не назовешь:

– Где ваш сын?

Этот вопрос я давно ожидал, и все равно, когда накануне на блокпосту спросили, как бы застали врасплох, и я, не зная что конкретно сказать, что-то мямлил в ответ. Но теперь почти все иначе – уже опыт или урок есть, я пока не задержан и еще не в камере, а в своем кабинете. И какой-никакой, а в данный момент хозяин, а эти правоохранители ведут себя безобразно, и я опять вспомнил Зебу – каково было ему всю жизнь с такими общаться? И, пожалуй, еще с худшими – ведь это тридцатые-сороковые годы прошлого века, и власть большевиков, осовеченное крепостное право… Хотя, по-моему, мало что изменилось. И все же изменилось, потому что такие как Зеба в свое время выстояли, не сдались, и поэтому я на их вопрос отвечаю: