Канта Ибрагимов - Стигал

Вновь он употребил это слово «мясорубка», а я и на сей раз вспомнил Зебу, как его коварно закинули в бетономешалку. Хоть и изуродованный, да Зеба как-то выполз, выжил. А мой сын не Зеба. И лопасти вертолета – это не бетономешалка и даже не ветряная мельница. Это похлеще и глупее, чем донкихотство…. Несчастный мой сын!

Эту ночь, хоть и в родном селе, в родных горах, а я уже не спал, мучился. До зари побежал к тайнику. Сын здесь был. Все забрал, а вот снайперскую винтовку – оружие убийцы – вернул на место. И никакой записки и никакого знака. Я понял, что более мой сын сюда не заглянет, и даже такая связь и некий контакт обрываются, может быть, навсегда. Навсегда я теряю и этого сына, еще одного члена семьи. Нахлынула такая тоска, тяжесть души и одиночества, тяжело дышать, словно перекрыло гортань, и такая горечь во рту – стало так плохо и невыносимо, что я даже тайник не стал закрывать, а буквально на четвереньках пополз по склону горы к нашему родовому роднику, и лишь холодная чистая и вкусная вода пробила мою гортань, вернула дыхание и даже сознание. Тогда я вернулся к тайнику, тщательно все замуровал, думая, что навсегда, и в тот же день поехал в город, точнее в эти руины, где еще постоянно стреляют, бомбят, взрывают, и одна мысль – умереть, погибнуть, сгинуть с этого света самому, прежде чем придет весть о гибели младшего сына. А другой вести я уже не ждал…

Все-таки жизнь в горах совсем не простая и не легкая. Погода здесь, впрочем, как и сама жизнь, очень суровая, изменчивая и непредсказуемая. Вчера вечером вроде быловсе спокойно, тихо и тепло, только у меня что-то суставы по-старчески слегка заныли и дышать чуть тяжелее стало, ведь мой электронный катетер, как барометр, на непогоды и атмосферное давление воздуха сам реагирует – чувствует приближение облачных фронтов… А ночью такой ветер, вихрь, свист – свет моментально погас. И пошел дождь, потом ливень, а после как забарабанил по крыше град. Я с головой под одеяло залез, думал, что град уже всю крышу пробил, а шквалистый ветер эту крышу снесет, окна вышибет. И как ни странно, даже под этот вой стихии я, оказывается, заснул, а утром проснулся, вышел на улицу – гробовая тишина. Ветра нет, дождя нет, но влажность чудовищная, все в тумане, я облаками окутан, ничего не видно, и моего дельтаплана не видно – с ветром улетел. Вот, как говорится, накаркали. Накануне вечером, как договорились, я на гору поднялся, где связь постоянно есть, и сразу из Австрии звонок, Маккхал звонит, дал мне послушать, как уже лепечет наш внук – растет. Сколько радости! А под конец сказал, что Шовда очень беспокоится – зачем я с этим дельтапланом связался? Следом позвонила и сама Шовда. Я-то болтать не могу, в трубку мычу, чтобы она тоже мне о проделках внука рассказала, но у нас это не принято, и она мне про мое здоровье, просит приехать и тоже вновь о дельтаплане – выкинь его… Сам улетел. Улетел без меня. А ведь я хотел улететь. Полетать! Как мой друг Максим, на его дельтаплане хотел полетать. Я уже писал, что Максим, побывав в воюющей Чечне, более не смог летать, рисковать. А я, наоборот, – вроде здесь войны закончились, и я мечтаю полететь, взлететь. Теперь это мечта! А без мечты нет будущего. А будущее и есть смысл жизни. А каков мой смысл жизни, и есть ли у меня будущее? По чеченским адатам вроде бы нет. Нет у меня сына – и продолжения моего рода нет. Но у меня Шовда, и уже появился внук – это мое прошлое, настоящее и будущее. С этим понятием я живу, но оно эфемерно и не объективно, потому что в моем сознании и в моей жизни мой младший сын и его судьба всегда были, есть и будут. Ибо я его забыть не могу, а если даже пытался это сделать, другие напоминали.

Помню, как в конце 1999 года ехал я с гор в Грозный и думал – мой младший сын пусть и не просто так, но самостоятельно выбрал свой путь, и я уже ничего предпринять не могу и поэтому должен принять все как данность, продолжать жить, работать, доживать. По крайней мере, у меня еще есть дочь в Москве, ей надо помогать, растить ее, в люди вывести. А меня на очередном блокпосту из машины вывели – в их списках, оказывается, мой сын, и мои имя и фамилия тоже попали под подозрение. Меня куда-то под конвоем и в наручниках отвезли, изолировали, а потом был очень жесткий допрос. И я знаю – моя участь была бы незавидной, если бы не два фактора. У меня в кармане было солидное удостоверение, я занимал значительный пост, и по этому поводу справки были наведены. А еще – я вспомнил Зебу и поэтому пытался быть спокойным и невозмутимым. Впрочем, был еще один фактор – за мной лично приехал наш гендиректор, а когда мы уже ехали по разрушенному Грозному в контору, я спросил: