Алексей Колышевский - Секта. Роман на запретную тему

Сундук, или ларец, был поставлен в секретной дворцовой комнате без окон, с одной только небольшой дверцей, и было ему суждено простоять там целое столетие. В марте одна тысяча девятьсот первого года комнату открыли, сундук вынесли и поставили перед последним русским царем и его супругой. Печать сбили, сундук был открыт, и Николай Романов прочитал свой смертный приговор, приведенный в исполнение спустя семнадцать лет…

… – Ваше величество… – Юровский осекся, лицо его исказила гримаса ненависти. Не было в этом лице ничего человеческого, да и не могло быть. Убийца – не человек. – Гражданин Романов, мы должны вас расстрелять, – с этими словами Юровский выбросил вперед руку с зажатым в ней револьвером. Сопровождавшие его затянутые в черное убийцы последовали примеру своего главаря. Юровский взвел курок, так легче произвести из «нагана» первый выстрел, да и точнее: ствол не вильнет в сторону. Он поднял готовое к бою оружие на уровень глаз и скомандовал:

– Огонь!

…Последний самодержец Всероссийский, оставивший престол ради наследника-мальчишки, которого он держал сейчас на руках, спокойно смотрел перед собой. То, чему предсказано было случиться, произойдет через секунду. Медлит этот комиссар. Отчего он медлит? Николай Второй видел, как проворачивается барабан револьвера, как тускло отливают медью шесть тупоконечных пуль. Седьмая, та, от которой он должен был умереть, уже приготовилась с грохотом вылететь из ствола. Царь, придерживая сына левой рукой, правой успел найти ладонь жены:

– Все как было предсказано. Прощай…

Старик прекратил свой рассказ, а Сеченов, все это время самым внимательнейшим образом слушавший питерского искусствоведа, не сразу «вышел» из его рассказа. Он некоторое время молчал и выглядел подавленным, но спустя несколько минут смог «вернуться» и уставился на своего собеседника поневоле. Медленно, взвешивая каждое слово, спросил:

– Откуда у вас такие сведения?

– Мой дед работал в ЧК с Глебом Бокием вплоть до тридцать второго года. В тридцать третьем его комиссовали по состоянию здоровья, а Бокия через четыре года расстреляли.

– Я не улавливаю связи. Нет, я слышал, что Бокий занимался разного рода чертовщиной, но при чем тут монашеские пророчества? Они что, попали к нему в руки?

– Дед говорил, что у Бокия был экземпляр. Не копия, а именно подлинник, где все то, что напророчил Авель Павлу Первому, было в точности записано. Авель сделал три копии с разными окончаниями. Понимаете, все то же самое, но в двух из них ничего не говорится о судьбе России после смерти Николая Второго, а это уже никому, кроме специалистов, не интересная история. Одна из таких копий была передана императору Павлу. Я никогда не видел документа, но, когда вы там, в гостинице, показали мне эту фальшивку, я, на свою беду, предположил, что это очередной список с одной из неполных копий. Лучше бы я промолчал тогда…

Петр Сеченов кивнул, взял с блюда очередное яблоко, а со стола нож и вместо того, чтобы яблоко очистить, вдруг с размаху насадил его на лезвие ножа, пробив плод насквозь. Прищурившись, поглядел на старика и улыбнулся по-детски искренней широкой улыбкой:

– Вот, оказывается, как много вы знаете. Что ж мне с вами делать-то, а?

Напротив Геры лежал худой, как смерть, мужик, чье сходство с нежитью усиливала его чрезвычайная бледность. Периодически Гера видел, как тот шевелил своими несуразно большими ступнями, для которых не хватало короткого больничного одеяла. Время от времени мужик принимался стонать и звать маму. Германа, который чувствовал себя вполне здоровым и хотел спать, вопли мужика раздражали все больше и больше. Наконец после очередного жалобного стона, исторгнутого соседом напротив, Герман не выдержал:

– Слушай, ты, болезный. Ты бы постеснялся, а! Тебе уже шестой десяток, а ты все маму зовешь!

Мужик затих, а потом как-то очень виновато произнес:

– Да вот хоть и шестой десяток, а помирать страшно. У меня отек легких, кончусь скоро.

Гере стало стыдно. Он, может быть, впервые понял, что находится в месте, где рядом с жизнью человеческой всегда стоит большой знак вопроса. Поэтому он испытал что-то похожее на сострадание.

– Эй, послушай, – Гера помедлил, собираясь с мыслями, – кто тебе сказал, что у тебя отек-то?

Мужик всхлипнул:

– Врачи.

– Да они не знают ни хрена, врачи эти, – Гера говорил уверенно и жестко. Так, чтобы звучали его слова, не вызывая ни в чем сомнения. Он и сам верил в то, что говорил. – Если бы у тебя был отек, ты бы давным-давно окочурился.