Алексей Колышевский - Секта. Роман на запретную тему

Лемешев со стороны наблюдал за встречей монаха и императора, видел, как Павел смотрел на Авеля, словно пытался прожечь его взглядом насквозь. Однако монах взирал на царственную особу простодушно и честно, не проронив ни слова, ждал вопросов. Павел, маленький, тщедушный, облаченный в тесный немецкий кафтан и обтягивающие панталоны, лишь подчеркивающие кривизну его ног, пружинисто встал из кресла и принялся ходить вокруг Авеля, разглядывая его со всех сторон так, как осматривает обычно какой-нибудь мужик лошадь, выставленную на продажу в базарный день. Он несколько раз даже дотронулся до Авеля, зачем-то взялся обеими руками за мочки его ушей и с силой потянул их книзу, после чего, видя, как Авель скривился от боли, радостно и злобно рассмеялся.

– Ну вот, теперь вижу, что живой этот пришелец. А то стоял, словно истукан, идол бессловесный.

Павел вновь забрался в кресло и устроился, подобрав под себя правую ногу:

– Ну! Божий странник, речей престранных заводчик, скажи нам о нашем царствии. Сколь оно будет славным, на кого пойдем войною, сколь долго мне, Самодержцу русскому, царствовать отпустил Всевышний? Все говори, монах, без утайки. Раз уж я сам тебя звал, так можешь мне открыться, не бойся ничего.

Авель вопросительно взглянул на Лемешева, но тот лишь кивнул, мол, начинай.

– Слова мои, царь, для тебя печальные. Славы себе в деле стяжания земель российских сыскать ты не сможешь, ибо на то не останется у тебя времени. Удел твой скорбный и достоин сострадания и молитвы сокрушенной. Бедный, бедный Павел…

На императора было больно смотреть, так быстро его лицо из самоуверенного и горделивого превратилось в жалкое лицо ребенка, готового вот-вот забиться в рыданиях. Он прикрыл глаза ладонью и полушепотом сказал:

– То же и предок мой венценосный, Петр Алексеевич, сказал, когда однажды мне во сне явился весь истлевший и с угольями вместо глаз.

Внезапно Павел, видимо, осознал, что его генерал видит своего императора совершенно в неприглядном свете, и, совершив над собой небывалое усилие, выпрямился в кресле и даже попробовал улыбнуться, но вышла у него лишь жалкая ухмылка:

– Ты, инок, говори по делу, а страху и жуткостей поповских не нагоняй и геенной огненной меня не стращай. Мне это без надобности.

– Царствия твоего будет считай что и вовсе ничего. Четырех годов не продлится оно и прервано будет теми, кого греешь ты на царственной груди своей, почитая за верных слуг. Сойдешь ты в могилу в возрасте, что равен числу буквенному над входом в чертог, тобою возведенный.

– Надпись на воротах Михайловского замка? Позволь-ка… Как там… Что там написано, Платон Никитич?

– «Дому сему подобает твердыня господня в долготу дней», Государь.

– А сколько… Сколько же это букв?! Впрочем, не надо. Позже… Я сам сочту. Впрочем, нет. Сорок семь! Выходит, дожить мне до сорока семи лет? И что же дальше? Что будет со мною, а после меня и с Россией?

– Твой сын станет править, Александр, нареченный Первым. При нем француз сожжет Москву, но разбит будет и сдаст русским Париж, и за то Александру слава великая будет во веки вечные. А сам он всю жизнь свою терзаться будет, что не уберег тебя от погибели, не предупредил. С тем уйдет от дел мирских и примет постриг в дальнем монастыре. После Александра править станет Николай, а Константин отречется, убоявшись удела твоего. При Николае и явится предтеча Антихриста на Русской земле. Поднимет он бунт среди дворянства просвещенного, основы царской власти. Бунт этот зерном упадет в землю и прорастет сквозь камень, а Николай, крови дворянской убоявшись пролить и тем дать пример царской силы, дрогнет и казнит лишь некоторых, а прочих же сошлет в сибирские земли. От них и зачнется на Руси третье иго.

Павел побледнел так сильно, что стал похож на мертвеца. Губы его посинели, весь он был объят мистическим ужасом, дыхание сделалось слабым, и коли бы не Лемешев, вливший императору несколько капель эликсира, составленного для него специально и в тайности немецким лекарем, то случился бы с Павлом припадок «падучей» болезни, известной ныне как эпилепсия. Дурная кровь Петра Третьего, слывшего горьким и беспробудным пьяницей, была Павлом получена в наследство, и порой генералу Лемешеву казалось, что он вновь видит перед собой дегенеративную физиономию отравленного им мужа великой Императрицы – немки, сделавшей для России так много, что перед лицом ее заслуг навсегда померкли все ее неблаговидные дела. Да и можно ли обычный блуд назвать пороком, когда речь идет о монаршей особе, так много сделавшей для славянских земель? Ведь мы лишь люди, и не пороками мерят нас, но всяким добром, нами при жизни совершенным…