Славомир Мрожек - Дневник возвращения. Рассказы [Сборник]

Сегодня, когда я вошел, она устроилась на муслиновой шторе, посередине окна, в самом центре панорамы гор и неба. Прицепившись там, она не обратила на меня ни малейшего внимания. Неужели уже что-то предчувствует?

А именно то, что вскоре меня здесь уже не будет. В тропиках жизнь человека более преходяща, чем в странах Севера, во всяком случае его временность, случайность здесь более заметна. Быть может, ящерица уже знает, что вскоре этот дом, эти стены будут принадлежать ей одной. Все здесь всегда принадлежало и будет принадлежать только ей, я же был всего лишь эпизодом, и этот эпизод подходит к концу.

Руины в тропиках отличаются от руин Севера тем, что они полны жизни. Человек, правда, не принимает в ней участия, но непохоже, чтобы жизнь страдала от отсутствия человека. Такую же ящерицу я видел на Юкатане в руинах городов и храмов майя — племени, исчезнувшего очень давно. Вокруг нее было такое несметное количество растений, насекомых, зверьков и других живых существ, какое и не снилось руинам в другом климате. Все эти существа как ни в чем не бывало занимались каждый своим делом и жизнь вели весьма интенсивную.

Ранчо Ля Эпифания, 21 мая 1996.

Прошло пятнадцать лет, прежде чем я впервые после моего отъезда посетил Польшу и Краков. Я приехал в Краков вечером и остановился на аллее Мархлевского, так она тогда называлась, теперь же снова — Пражмовского, в комнатке моего отца, которого в тот момент, уж не помню по какой причине, в Кракове не было. Так что некоторое время я жил один.

Наутро я проснулся от странного чувства, до того странного, что прошло несколько минут, прежде чем я сообразил, в чем дело. А дело было в том, что на десятом, как мне показалось, дворике, если считать от моего окна — комната выходила в сторону садов и двориков, — играли дети, и я понимал все, что они говорят, даже в полусне и даже с такого приличного расстояния.

Ощущение было странным, поскольку к тому времени я уже прожил пятнадцать лет, не понимая, что люди говорят мне. Потом добавилось еще восемнадцать, и добавится еще три месяца.

Преувеличение? Да, но оно не меняет сути. Даже самое совершенное владение иностранными языками — это не то же самое, что знание языка родного. А точнее — материнского, потому что, родившись, человек слышит прежде всего мать, а не отца. Это нечто более глубокое, чем знание, это — инстинкт. Материнский язык понимаешь так, как дышишь, не отдавая себе в этом отчета, не думая об этом.

Потом я вышел в город. Тот приезд был полон эмоций, и не самых приятных, но Краков был тут ни при чем. Я, правда, приехал с французским паспортом, однако это не давало мне никаких гарантий.

Я повернул с улицы Томаша на улицу Яна, некогда — Святого Томаша и Святого Яна. Улица Томаша стала улицей Людвика Сольского [6] Настоящее имя Людвик Наполеон Сосновский (1855–1954), польский актер, режиссер. , который святым не был. Яна не тронули, не отняли у него улицу, хоть и лишили святости. На плане Кракова, изданном в 1976 году Государственным объединением картографических издательств в Варшаве, Ян снова фигурирует как Святой.

Итак, я свернул и испытал чувство еще более странное, чем утром. Настолько странное, что, вернувшись назад, я свернул вторично, чтобы понять, что произошло на этот раз.

А на этот раз произошло то, что я свернул за угол с такой плавной легкостью, с какой огибаешь стол в собственной квартире. Этот угол (на галицийском диалекте — «винкель») и мое тело образовывали пространственное единство: руку в перчатке и перчатку в руке. Очагом моих утренних ощущений был мозг, поскольку именно там ведает речью; теперь же все мое тело — стопы, туловище, лабиринт среднего уха — участвовало в этом повороте, столь мне знакомом. Неудивительно, что найти объяснение этим моим ощущениям было труднее, чем ощущениям утренним. Мне никогда не удавалось столь же легко огибать винкель с Елисейских полей на улицу Пьера Шаррона, хотя в Париже я прожил без малого двадцать два года. Здесь же винкель буквально прилегал ко мне, а я к нему.

Я никому не хочу ни советовать, ни отсоветовать, каждый человек — неповторим, и каждый должен решать за себя. К тому же, человек со временем меняется, или скорее — время его меняет. Когда-то этот винкель стал мне просто невыносим, для чего хватало причин, и плохо мне было бы, не уйди я от него далеко и надолго. Будет ли хорошо, когда я к нему вернусь? Не знаю, с годами я научился не знать.

Ранчо Ля Эпифания, 28 мая 1996.