Маша Трауб: Всегда кто-то платит

Аня стала меня раздражать в последние дни. Даже месяцы. Она без конца придумывала какие-то новые способы лечения. То говорила, что нужно показать отца травникам, то говорила, что его надо отвезти в святые места, то еще какие-то глупости. Я отдавала себе отчет – она желает отцу выздоровления и никак не могла принять – он уже не поправится. Чуда не случится. Но Аня снова и снова твердила мне про волшебные средства, про экспериментальные таблетки. Я едва сдерживалась, чтобы на нее не накричать.

Толяша умирал. И я хотела только одного – чтобы он уже умер. Освободил и себя, и меня, наконец, от страданий. От этой жизни, которая стала невыносима.

Я многое стала вспоминать после его смерти. То, на что не обращала внимания. Почему он все время рылся в шкафу? Вытряхивал вещи, что-то искал. Когда я рассказала об этом Ане, она тоже рылась в моем шкафу – думала, что я не вижу. Что они искали? Неужели Толяша спрятал в шкафу деньги? Да я сто раз этот шкаф проверила. Ничего не было.

Уже после его смерти я думала, что вообще не должна была выходить за него замуж. Мы встречались месяц-два от силы, а потом расписались. Почему я на это пошла? Неужели настолько чувствовала себя одинокой? Конечно, это было ошибкой. Я не любила его настолько сильно, чтобы нести эту любовь до конца. Я не смогла, не выдержала. Я сделала для него больше, чем должна была.

Когда он начал ругаться матом – это было еще не в самый последний месяц, много раньше, я по-настоящему испугалась. Толяша стал совсем чужим. Его будто подменили. Он стал агрессивным, матерился так, будто нормальных слов вообще не знал. Он разговаривал матом, и мне становилось дурно. Он все время просил выпить. Кричал на меня, оскорблял. Требовал, чтобы я принесла ему водку или коньяк. Ему было нельзя, категорически, но я приносила. Выпив, он затихал хотя бы на несколько часов. Потом я уже сообразила – давала ему успокоительные капли. Он отказывался их пить, бросал чашку на пол. Тогда я стала наливать в рюмку – из рюмки он соглашался выпить. И вдруг я как-то спросила – портвейн будешь? Он согласился. И эти капли стали называться портвейном. Я наливала тройную дозу – пустырник, валерьянка, добавляла валокордин, боярышник. Он выпивал залпом и тут же успокаивался. Он все время требовал «портвейн». В больнице думали, что он бывший алкоголик.

Врачу я призналась – даю ему капли.

– Слишком много, – сказал врач.

– Я не могу слушать его мат. Понимаете? Он матерится.

– Так бывает.

– Что бывает? Все больные забывают нормальные слова? Вы бы слышали, как он меня называет!

– Проявления могут быть разными.

– Я не знаю, что у него в голове.

– Никто не знает. Может, портвейн он пил в молодости.

– Только меня в его молодости не было. И я не привыкла к матерной речи. Понимаете? Я просто не хочу, чтобы при мне матерились!

– Остается только терпеть.

– А для терпения у вас есть таблетки? У вас есть какая-нибудь помощь не больным, а близким? Почему никто не думает о близких? Мне, слышите, уже мне нужны таблетки!

– Ну, на Западе есть специальные службы…

– Еще посоветуйте мне сходить в церковь! Это все, что вы можете предложить? Ему уже нельзя помочь, а мне еще можно! Об этом кто-нибудь думает?

Я не должна была кричать на врача. Я ни на кого не должна была кричать.

Это все закончилось. Физически. Анатолия Петровича похоронили. Мама сказала, что не хочет отмечать ни девять дней, ни сорок, ни год.

– Если ты захочешь поехать на кладбище, я тебя отвезу, – сказала я.

– Не захочу, – закричала мама, – почему я должна захотеть? Вы все как сговорились! Эльвира, Анна – все говорят, что я должна ездить на кладбище, что должна за могилой ухаживать. Где это написано? Что именно я должна? Теперь ты. Почему все мне говорят, что я должна делать и что должна чувствовать? А если я не хочу? Не могу, понимаешь? Моей ноги там не будет!

– Хорошо, успокойся.

– Я не могу успокоиться! Не могу!

Для мамы ничего не закончилось. Она продолжала жить с Анатолием Петровичем, проживать заново каждый день с ним. Она мне звонила и рассказывала о том, что вспомнила, что могло считаться первым признаком болезни. Она все еще была с ним.

Чего я ждала? Что мама предложит мне вернуться домой и жить так, как раньше, – до появления в нашем доме Анатолия Петровича. Но она не предложила. Сама я не могла ей об этом сказать. Мне хотелось услышать эти слова от нее. Я хотела, чтобы она попросила меня вернуться. Но она не просила. Я приезжала чаще, чем раньше. Иногда даже оставалась на ночь. Но мама тяготилась моим присутствием – я это чувствовала. И уезжала. Анатолий Петрович даже после своей смерти стоял между нами. У мамы начиналась депрессия. Она снова и снова перемалывала, пересказывала, переживала. Я терпела. Мама чувствовала себя виноватой. Нет, конечно, она бы никогда в этом не призналась, но я хорошо знала свою мать. Эти мысли не давали ей покоя, не давали ей спокойно жить дальше.