Иэн Макьюэн: В скорлупе

— Я его спрятала. Внизу. Как раз на такой случай.

Он задумывается. Он занимался недвижимостью, он владел небоскребом в Кардиффе и он знает, что такое сделка.

— Скажи мне, где он, и я вызову тебе «Скорую». И уйду.

Она отвечает обдуманно. Прислушивается к себе в ожидании новых схваток, желая их и страшась.

— Если я иду ко дну, то и ты.

— Прекрасно. Не будет «Скорой».

— Сама вызову. Как только…

Как только закончатся вторые схватки, сильнее первых. Снова непроизвольный крик, боль охватывает поясницу; Клод в это время подходит к шкафчику у кровати, чтобы отсоединить телефон. Меня сжало, подняло, протолкнуло с моего привычного места на два или три сантиметра вниз и назад. На голове моей стягивается железный обруч. Три наши судьбы сокрушаются в одной утробе.

Когда боль отпускает, Клод, как пограничник на контроле, скучно произносит:

— Паспорт?

Она мотает головой, ждет, когда восстановится дыхание. Между ними что-то вроде равновесия.

Отдышавшись, она ровным голосом говорит:

— Тогда тебе придется быть акушеркой.

— Не мой ребенок.

— Он всегда не акушеркин.

Сама испугана, но способна нагнать на него страху своими инструкциями.

— Когда ребенок выйдет, он выйдет ничком. Ты его поднимешь обеими руками, очень бережно, поддерживая головку, и положишь на меня. Так же, лицом вниз, на меня, между грудями. Около сердца. Из-за пуповины не беспокойся. Она сама перестанет пульсировать, и ребенок начнет дышать. Накроешь его двумя полотенцами для тепла. И ждем.

— Ждем? Черт. Чего?

— Чтобы вышла плацента.

Передернулся он или его чуть не вырвало — не знаю. Может быть, еще рассчитывает, что мы как-то с этим разделаемся и успеем к другому поезду.

Я внимательно слушаю, хочу понять, как действовать. Нырнуть под полотенце. Дышать. Не говорить ни слова. Но «ребенок»! Все-таки, розовое или голубое?

— Иди, принеси больше полотенец. Будет грязно. Как следует вымой руки с мылом и щеткой для ногтей.

Голова кругом, кругом обложен, кто он — беглец без документов. Он поворачивается и идет делать, что велено.

Так оно и продолжается, схватки за схватками, крики, стоны, мольбы, чтобы мука прекратилась. Безжалостный процесс, неумолимое вытеснение. Канатик разматывается позади меня по мере моего медленного продвижения. Вперед и наружу. Жестокие силы природы хотят меня расплющить. Двигаюсь в том участке, где, знаю, дядина часть часто ходила в другом направлении. Меня это не волнует. То, что в его времена было влагалищем, стало родовым каналом, моим Панамским, и я больше него тогдашнего, величавый корабль генов, горделиво неспешный в своем продвижении, с моим грузом древней информации. Захожий член мне не ровня. Сколько-то времени я слеп, глух и нем, и везде болит. Но еще больнее моей матери, приносящей жертву, как все матери приносят, за своих головастых, горластых младенцев.

Минуты скользкого, тугого выхода — и вот я высажен нагим в королевстве. Как доблестный Кортес (помню, как отец читал это стихотворение), я изумлен. Смотрю с удивлением — и догадываюсь — на лохматую поверхность синего полотенца. Синее. Я всегда знал, что́ это, по крайней мере, словесно. Я давно пришел к выводу насчет синего — моря, неба, ляпис-лазури, горечавки, — но чисто абстрактному. А теперь вот оно, я его имею, и оно мною обладает. Оно прекраснее, чем я осмеливался вообразить. Оно только начало, кубовый край спектра.

Мой верный канатик, проток жизни, не убивший меня, умирает предуказанной смертью. Я дышу. Восхитительно. Мой совет новорожденным: не кричите, оглядитесь, вкусите воздуха. Я в Лондоне. Воздух хороший. Звуки свежие, блестящие, высокие частоты включены. Полотенце сияет, лучится, цветом напоминая о мечети Гохаршад в Иране, перед которой плакал мой отец на заре. Мать зашевелилась, и от этого повернулась моя голова. Я увидел Клода. Он мельче, чем я воображал, узкоплечий, с хитрым лицом. Выражение лица ни с чем не спутать — гадливость. Вечернее солнце пробилось сквозь листву платана и рисует на потолке зыбкие узоры. Ах, как радостно вытянуть ноги и увидеть по будильнику на ночном столике, что они не успеют на поезд! Но недолго мне этим наслаждаться. Мою податливую грудную клетку сжали брезгливые руки убийцы и кладут меня на снежно-белый, ласковый живот другого убийцы. Ее сердцебиение слышно вдалеке, приглушенное, но знакомое, как хор, слышанный полжизни назад. Темп — andante, спокойные шаги ведут меня к подлинно открытым воротам. Не буду отрицать, что испытываю сильный страх. Но я изнурен, матрос, потерпевший кораблекрушение, и прибился к счастливому берегу. Проваливаюсь, и океан лижет мне лодыжки.