Иэн Макьюэн: В скорлупе

Но я уже не раз ошибался.

Что дальше? Клэр Аллисон хочет осмотреть дом. Нехорошо. Но отказать сейчас, когда и так, кажется, дела идут скверно, будет еще хуже. Сержант поднимается по деревянной лестнице первым, за ним — Клод, главный инспектор, потом — мы с матерью. На первом этаже главный инспектор говорит, что, если мы не возражаем, она хочет подняться на верхний этаж и оттуда «двигаться вниз». Труди не хочет карабкаться выше. Остальные продолжают подниматься, а мы уходим в гостиную, чтобы присесть и подумать.

Я отправляю мои легкостопные мысли вперед них, сначала в библиотеку. Алебастровая пыль, запах смерти, но относительный порядок. Этажом выше спальня и ванная, хаос интимных предметов, разворошенная похотью и прерванным сном постель, на полу разбросаны или свалены в кучу вещи Труди, в ванной то же самое, банки без крышек, мази, грязное нижнее белье. Что скажет подозрительному взгляду эта неопрятность? Морально нейтральной она не может быть. Пренебрежение к вещам, к порядку, к чистоте видится в одном ряду с презрением к закону, к ценностям, к самой жизни. Что такое преступник, как не неопрятность духа? Впрочем, чрезмерный порядок в спальне тоже может вызвать подозрения. Главный инспектор, востроглазая, как зарянка, ухватит это одним взглядом и выйдет. Но брезгливость подсознательно искривит ее суждение.

Над вторым этажом есть еще комнаты, но я там никогда не был. Я мысленно спускаюсь на первый этаж и, как чуткое дитя, прислушиваюсь к состоянию матери. Сердцебиение выровнялось. Она кажется почти спокойной. Может быть, смирилась с судьбой. Набухший мочевой пузырь давит мне на голову. Но сейчас ей нельзя отвлекаться на маленькие дела. Она производит расчеты, возможно, оценивает их план. Но должна спросить себя, в чем ее интересы. Дистанцироваться от Клода. Пусть расхлебывает. Никакого смысла сидеть обоим. Тогда мы с ней будем коротать время здесь. Она не захочет отдать меня и остаться одной в большом доме. В таком случае обещаю ее простить. Или разобраться с ней потом.

Но некогда рисовать планы. Слышу, они спускаются. Проходят мимо открытой двери гостиной к выходу. Главный инспектор не уйдет, не попрощавшись с безутешной вдовой — это было бы невежливо. Клод открыл входную дверь и показывает Аллисон, где его брат поставил машину, как она не хотела заводиться, как они, несмотря на ссору, помахали друг другу, когда она завелась и потом задним ходом выехала на дорогу. Урок правдивых показаний.

Затем Клод и полицейские оказываются рядом с нами.

— Труди… можно звать вас Труди? Такое ужасное время, и вы были так любезны. Так гостеприимны. Не могу выразить… — Главный инспектор осеклась — что-то привлекло ее внимание. — Эти коробки — вашего мужа?

Она смотрит на картонные коробки, которые принес отец и поставил в эркере под окном. Мать поднимается на ноги. Если что-то назревает, лучше встать перед Аллисон во весь рост. И во всю ширь.

— Он собирался переехать сюда. Уехать из Шордича.

— Можно заглянуть?

— Там только книги. Пожалуйста.

Сержант, крякнув, опускается на колени перед коробкой. Предположу, что главный инспектор уже сидит на корточках — не зарянка теперь, а гигантская утка. Неправильно, что она мне не нравится. Она представляет власть закона, а я уже числю себя придворным по Гоббсу. Монополия на насилие должна принадлежать государству. Но манеры главного инспектора меня раздражают: она роется в отцовском имуществе, в его любимых книгах, причем разговаривает с собой, зная, что мы вынуждены слушать.

— Ума не приложу. Очень, очень грустно… на обочине…

Конечно, это спектакль, прелюдия. Так и есть. Она встает. Думаю, смотрит на Труди. Может быть, на меня.

— Но настоящая загадка вот в чем. На бутылке этиленгликоля ни одного отпечатка пальцев. Ни одного на стакане. Только что сообщили эксперты. Никаких следов. Странно.

— А! — говорит Клод, но Труди его перебивает.

Я должен был ее предостеречь. Поменьше ретивости. Слишком быстро бросается объяснять.

— Перчатки. Псориаз. Он стыдился своих рук.

— Ах, перчатки! — восклицает главный инспектор. — Вы правы. Начисто забыла. — Она разворачивает лист бумаги. — Эти?

Мать делает шаг к ней и смотрит. Это, наверное, распечатка фотографии.

— Да.

— Другой пары у него не было?

— Таких — нет. Я ему говорила, не надо надевать. Никого это не смущает.

— Он все время их носил?

— Нет. Но часто. Особенно когда бывал подавлен.