Иэн Макьюэн: В скорлупе

— Подарила ему на день рождения.

Аллисон собиралась перейти к другой теме, но возвращается к этой.

— Это единственное, что позволила нам увидеть видеозапись. Послали на проверку ДНК.

— Мы не предложили вам ни чая, ни кофе, — говорит Труди этим новым сдавленным голосом.

Главный инспектор, должно быть, покачала головой, отказываясь и за себя, и за безмолвного сержанта.

— К этому теперь почти все и сводится, — говорит она ностальгическим тоном. — К науке и мониторам компьютеров. На чем мы остановились? Да. Была напряженность. Но вижу в отчете — ссора.

Клод, наверное, как и я, сейчас торопливо считает в уме. В шляпе найдут его волос. Правильным ответом было бы — да, он надевал ее недавно.

— Да, — говорит Труди, — очередная.

— Не откажите сказать, из-за…

— Он хотел, чтобы я выехала. Я сказала, что выеду, когда сочту нужным.

— В каком он был состоянии, когда уезжал?

— В плохом. Ужасном. Растерян. На самом деле, он не хотел меня выгонять. Он хотел меня вернуть. Пытался вызвать у меня ревность, изображая Элоди любовницей. Она сама все прояснила. Там романа не было.

Слишком подробно. Пытается справиться с волнением. Но говорит слишком быстро. Ей нужна передышка.

Клэр Аллисон молчит. Мы ждем, какую тему она еще поднимет. Но она задерживается на этой и продолжает с предельной деликатностью:

— У меня другие сведения.

Миг оцепенения, как будто сам звук убит. Пространство вокруг меня сжимается — из Труди как будто выпустили воздух. Спина у нее согнулась, как у старухи. А я немножко горжусь собой. У меня всегда было подозрение. Как охотно они поверили Элоди! Теперь они знают: листья точно с веток опадут. Но и мне надо быть начеку. Может, у главного инспектора есть свои причины лгать. Она щелкает шариковой ручкой, намерена продолжать.

Мать, тихим голосом:

— Ну, видимо, я обманулась.

— Извините, миссис Кейрнкросс. Но у меня надежные источники. Скажем так: это сложная молодая дама.

Могу предположить теоретически, что для Труди сейчас неплохо оказаться потерпевшей стороной: все-таки действительно муж был неверен. Но я ошеломлен: мы оба ошеломлены. Мой отец, этот принцип неопределенности, уносится от меня еще дальше, а между тем главный инспектор наезжает на мать с очередным вопросом. Мать отвечает тем же тихим голосом, но с дрожью, как наказанная девочка:

— Случаи насилия?

— Нет.

— Угрозы?

— Нет.

— И с вашей стороны.

— Нет.

— А его депрессия? Что вы можете мне рассказать?

Интонация мягкая, может скрывать ловушку. Но Труди отвечает без промедления. От растерянности она не в состоянии сочинять новую ложь и вдобавок убеждена в своей правдивости, поэтому повторяет сказанное раньше и в тех же неубедительных выражениях. Постоянная душевная боль… вымещал на тех, кого любил… вырывал из себя стихи с мукой. В голове у меня возникает яркий образ шествия изнуренных солдат с потрепанными плюмажами. Картина сепией из подкаста об эпизодах Наполеоновских войн. Это когда мы с матерью еще жили без треволнений. Помню, я думал: эх, если бы император оставался в своих границах и продолжал писать хорошие законы для Франции.

Вступает Клод:

— Сам себе злейший враг.

Изменившаяся акустика говорит мне, что главный инспектор повернулась и смотрит прямо на него.

— А другие враги, кроме самого себя?

Тон невыразительный. В лучшем случае проходной вопрос, в худшем — чреват зловещим намеком.

— Не могу знать. Мы никогда не были близки.

— Расскажите о вашем детстве, — говорит она потеплевшим голосом. — Если вы не против.

Он не против.

— Я тремя годами младше. Ему все давалось легко. Спорт, учеба, девушки. Меня он считал мелочью, мелюзгой. Когда я вырос, я добился единственного, что ему не далось. Заработал деньги.

— На недвижимости.

— В этом роде.

Главный инспектор снова повернулась к Труди:

— Этот дом продается?

— Ни в коем случае.

— Я слышала, продается.

Труди не отвечает. Это ее первый правильный ход за несколько минут.

Интересно, главный инспектор в форме? Должно быть. Ее фуражка, наверное, у локтя на столе, как громадный клюв. Представляю ее себе узколицей, тонкогубой, сухой — птицей, не испытывающей симпатии к млекопитающим. И во время ходьбы кивает, как голубь. Сержант считает ее занудой. Птицей не его полета. Эта взлетит. Либо решила, что Джон Кейрнкросс покончил с собой, либо имеет основания думать, что поздняя стадия беременности — хорошее прикрытие для криминала. Все, что скажет главный инспектор, любое ее слово подлежит истолкованию. Нам остаются только домыслы. Она, как Клод, может быть и умной, и глупой или и тем и другим вместе. Мы просто не знаем. Наше неведение — ее козырь. Я полагаю, что подозрений у нее мало, она ничего не знает. Что начальники наблюдают за ней. Что она вынуждена вести себя деликатно, потому что эта беседа есть нарушение процедуры и может скомпрометировать следствие. Что она предпочтет истине уместную версию. Что ее карьера — это ее яйцо, и она будет сидеть на нем, греть его и ждать.