Иэн Макьюэн - В скорлупе

— Казалось бы, дело патологоанатома. — Удрученный Клод отходит от нас, совершает круг по кухне и возвращается, уже в негодовании. Жалуется матери: — Это не полицейское дело.

— Думаешь? — отвечает она. — Так позвони инспектору и объясни ей.

— Эта поэтесса. Я знал, что ей нельзя доверять.

Мы понимаем, что за Элоди каким-то образом ответственна мать, что это упрек.

— Она тебе понравилась.

— Ты сказала, что она будет полезна.

— Она тебе понравилась.

Но этот бесстрастный повтор его не задевает.

— А кому бы не понравилась? И кому важно?

— Мне.

Снова спрашиваю себя, что я выгадаю от их ссоры. Она может их утопить. Тогда Труди будет моя. Я слышал, она говорила, что кормящим матерям в тюрьме живется легче. Но я буду лишен моего врожденного права, которым грезит все человечество, — свободы. С другой стороны, в паре они могут выпутаться. А меня сдать. Без матери, но на свободе. Так что из двух? Я уже раздумывал над этим и всякий раз возвращался к одной и той же святой мысли, единственному принципиальному решению. Я рискну материальными удобствами и попытаю счастья в большом мире. Я слишком долго был взаперти. Я выбираю свободу. Убийцы пусть спасутся. Пока спор из-за Элоди не зашел чересчур далеко, самое время дать матери пинка, отвлечь ее от склоки интересным фактом моего существования. Не раз и не два, а магическим числом из всех лучших старинных историй. Три раза, как Петр отрекся от Христа.

— Ой, ой, ой! — почти распевно.

Клод подставляет ей стул и приносит стакан воды.

— Ты вспотела.

— Да, мне жарко.

Он пробует открыть окна. Их заело много лет назад. Он ищет лед в холодильнике. Формочки пусты после трех недавних порций джина с тоником. Тогда он садится напротив нее и выражает освежающее сочувствие.

— Все обойдется.

— Не обойдется.

Его молчание — знак согласия. Думаю, не пнуть ли четвертый раз, но Труди в опасном настроении. Она может продолжить атаку и вызвать угрожающую реакцию.

Помолчав, он говорит примирительно:

— Давай еще пройдемся последний раз.

— А как насчет адвоката?

— Поздновато уже.

— Скажи им, что без адвоката говорить не будем.

— Нехорошо будет выглядеть — ведь приходят просто побеседовать.

— Отвратительно.

— Надо еще раз все повторить.

Но они мешкают. В оцепенении обдумывают визит главного инспектора Аллисон. «В течение часа» может означать с минуты на минуту. Зная все, почти все, я соучастник преступления; допрос мне явно не угрожает, но страшно. И любопытно: хочется скорее услышать, насколько искусна инспектор. Толковая расколет их в два счета. Труди подведут нервы, а Клода — глупость.

Пытаюсь сообразить, где сейчас кофейные кружки после отцовского утреннего визита. Надо думать, отнесены к раковине, невымытые. ДНК на одной чашке подтвердит, что мать и дядя говорят правду. Остаточный материал из датского кафе, должно быть, где-то недалеко.

— Быстро, — говорит наконец Клод. — Еще раз. Где началась ссора?

— На кухне.

— Нет. С порога. Из-за чего?

— Из-за денег.

— Нет. Собрался выселить тебя. Давно у него депрессия?

— Несколько лет.

— Месяцев. Сколько я ему одолжил?

— Тысячу.

— Пять. Черт. Труди.

— Я беременна. Плохо соображаю.

— Вчера ты сама все сказала. Все как было, плюс депрессия, минус смузи, плюс ссора.

— Плюс перчатки. Минус хотел въехать обратно.

— Да, черт. Еще раз. Из-за чего депрессия?

— Из-за нас. Долги. Работа. Ребенок.

— Так.

Пошли по второму кругу. На третий раз получается лучше.

Подлость соучастия: я желаю им успеха.

— Давай еще раз.

— Все, как было. Минус смузи, плюс ссора и перчатки, минус депрессия, плюс собирался въехать обратно.

— Нет. Дьявол! Труди. Все, как было. Плюс депрессия, минус смузи, плюс ссора, плюс перчатки, минус хотел въехать обратно.

Звонят в дверь, и они застывают.

— Скажи им, что мы не готовы.

Это так моя мать пошутила. Или со страху.

Должно быть, бормоча проклятия, Клод направляется к видеофону, передумывает, идет к лестнице, открывает дверь.

Мы с Труди нервно прохаживаемся по кухне. Она тоже бормочет, заучивая свою легенду. Помогает: с каждой попыткой память о действительных событиях отодвигается все дальше. Она запоминает свои воспоминания. Ошибки записи сыграют ей на руку. Сначала они будут полезной подушкой по ходу превращения в правду. И себе она может сказать: она не покупала антифриз, не ходила на Джадд-стрит, не смешивала напитки, не подкидывала доказательства в машину, не избавлялась от блендера. Она прибралась в кухне — это не противозаконно. Убедив себя, она освободится от сознательного лукавства и, может быть, выпутается. Успешная ложь, как мастерский удар в гольфе, свободна от самосознания. Я слушал спортивных комментаторов.