Платон Беседин - Дети декабря

Проснулся я в середине дня. Жара стояла чудовищная, одежда и простыня насквозь промокли. Был последний день августа, и мне вдруг подумалось, что это лето я прожил не зря. Я включил мобильник, он залился сигналами так, будто они боялись не успеть друг за другом. К удивлению, я нашёл сообщение от Леры («всё нормально?»), лишний раз отметив, что она лучше других, и свинством, особенно после вчерашнего, было не отвечать ей, но я не ответил. Стал просматривать телефон дальше, сделал несколько звонков по работе, оставив вызовы жены напоследок. Как невкусный десерт, который надо съесть, чтобы никого не обидеть. Мы говорили с Ольгой после той ссоры из-за колы, но сам случай не вспоминали. Я перезвонил, неожиданно ответила дочка. Услышала меня, затараторила:

– Папочка, приезжай, папочка! Домой приезжай!

– Хорошо, Ксюша, приеду, но дай пока маму, ладно?

– Ура, ура, папа едет! – закричала Ксюша. Я растерялся. Сердце завибрировало, как неисправный трансформатор, по которому вновь пошёл ток. Жена взяла трубку.

– Что это с ней? – не в силах скрыть чувств, спросил я.

– Не знаю, – жена казалась растерянной, – со вчерашнего вечера так. Всё канючит: «Где мой папочка?» И плачет, бедная. Мы тебе всё утро дозвониться пытались, – в голосе её добавилось привычной едкости.

– Так, ладно, сейчас приеду…

Весь день мы провели вместе с дочкой, везде таскавшей за собой свинку Пеппу. Пропустили даже дневной сон. Сначала отправились в прохладу кинотеатра, смотреть глупый американский мультик, а после, в торговом центре рядом с кинотеатром, Ксюша запросилась на аттракционы, но я отказался и повёз её на Исторический бульвар, на те аттракционы, которые ещё ребёнком посещал сам: машинки, колесо обозрения, паровозик, вертолёт, карусель «Ромашка». Мы веселились, ели сладкую вату, и я купил Ксюше надувную собаку, которую она тут же назвала Бобом, у свинки Пеппы появился конкурент. Весь этот счастливый день, проведённый с дочерью, подействовал на меня как анестезия, унял вчерашнюю растерянность и боль, вернул уверенность и силы.

Когда мы сели в такси и я назвал адрес, Ксюшенька заворковала: «Едем домой, папочка»; меня коротнуло от слова «домой», потому что дома – того дома – больше не существовало, он раскололся, исчез, и приходилось мириться с новой реальностью; история со стариком, наверное, стала одним из этапов данного примирения. Поняла ли это Ксюшенька?

Восприняла ли перемены? Уяснила ли для себя, что папа и мама уже не вместе и мир прежний разрезан напополам? Имели ли мы на это право? Если так поступили, то, значит, имели, но кто дал нам его?

Я держал Ксюшу за руку, она щебетала, прижимая Пеппу и Боба к себе. Глаза у неё были мои, я передал их вместе с жизнью, и в этом состоял непреложный закон продолжения себя, а значит и ответственности за деятельное участие и присутствие рядом. Я жил в своей дочери, как все мы жили в других, обретая счастье или, наоборот, расплачиваясь за ошибки, воспроизводя копии себя изначальных.

Дома мы молча встретились с женой взглядами, и проскользнуло то, прежнее, что заставляло, несмотря на ругань, жить вместе. Я ощутил ещё не рассеявшееся тепло, созданное благодаря ребёнку, тем не менее понимая, что счастливого продолжения не будет, а потому важным стало другое – не растерять остатки, поймать, сохранить их, упаковав в приятное воспоминание, как фотографии, как талисман, и уходить быстро, ярко, закрывая дверь, чтобы не впускать холод. Но Ксюша, едва зайдя в квартиру, продемонстрировав маме Боба, тут же позвала:

– Папа, идём играть, папа!

И когда я сказал, что мне надо идти, она запричитала, а после заплакала.

– Отвлеки её! – попросил я жену, и уже в этой фразе промелькнуло раздражение. – Мне надо идти, – добавил шёпотом, не сдерживаясь: – Я бы хотел чаще видеться с Ксюшей…

Вечером я позвонил жене из аквапарка, и она недовольно заявила, что «дочь перевозбудилась, перегрелась на такой жаре».

– Может, она просто скучает по папе? Давай я приду завтра.

– Посмотрим, – отчеканила жена. – Всё, давай, я буду её укладывать…

Я вернулся на пенную вечеринку, думая, связывало ли нас с женой что-то, кроме ребёнка? Не будь Ксюши, общались бы мы? Вообще, не будь Ксюшеньки, как бы мы жили? Я помнил её рождение. Помнил свою пьяную радость. Когда мы со Смятиным надрались «Бехеровкой» и тёмным «Козелом» («Ты что? „Бехеровку“ нельзя после пива». – «Можно! Она тоже из Чехии»), – а после ночью искали баллончики с краской и нашли их на окраине города, у малолетки в пайте Eminem, чтобы в темноте вывести под окнами роддома: «Спасибо за дочь, Оля!», а после отправиться на Графскую пристань встречать рассвет и сцепиться там с алкашами, угодить в «обезьянник», проспаться, получить оплеух от ментов, а затем их извинения, после звонка кому надо. Я помнил, как Ксюшенька первый раз встала в детской кроватке, счастливая, гордая от того, что смогла, со сверкающими глазами, и я ухитрился сфотографировать этот момент. Я часто пересматривал ту фотографию. Помнил все наши игры, все слова – я жил ими.