Платон Беседин - Дети декабря

Старик не повернулся, когда я окликнул его. Так уже случалось раньше, но этот раз был прощальным. Старик хрипел, и через хрип доносились стоны – он лежал на правом боку, посредине дивана. И всё сразу же стало ясно. Вспомнился госпиталь, когда мы встретились в первый раз и я, заметив, что старик прислушивается к нашему разговору с дедом, стал говорить громче, привлекая внимание, пробуждая жизнь.

И вспомнился день, проведённый с Ксюшей, такой же плюшевый, улыбчивый, розовый, как свинка Пеппа в её руках. И вспомнилась – уже с другим чувством – моя каторга в Ялте, которую час назад под угрозой увольнения требовал продолжить управляющий, но я не мог. Не мог вообще ничего, усевшийся на краешек раскладного диванчика, взявший за плечо старика и почувствовавший его боль, его терзание и более всего его желание прекратить всё это как можно скорее.

На виске Фомича я увидел рассечение, кровь. Тронул рукой. Старик поморщился – он ещё чувствовал тело.

– Откуда это? – спросил я и, конечно, не получил ответа.

Старик упал? Его «упали»? Когда и как это произошло? Я приблизился к губам старика, чтобы услышать. На них засохла кроваво-гнойная корка. Старик что-то шептал. Я разобрал:

– Не надо врача.

– Нужен священник, – неожиданно сказал я.

Старик посмотрел испуганно. Глаза его закатились, белки – уже не белки, а желтки, в грязноватой плёнке, все в красных сосудах; и кожа прозрачная, как стекло, лицо хрупкое – страшно дотронуться.

– Нет.

Старик вдруг попытался привстать, дёрнулся телом. Растратил последний запас сил. Тот, что берёг для прощания. Рука его потянулась к медальону, затеребила ворот рубашки. Я помог: расстегнул пуговицы, оголил грудь. Увидел серебряный медальон. Такой же сверкающий, чистый, как и в первый раз. Не почерневший. И опять вспомнил Ксюшу, серебряный крестик у неё на груди. Тот, с которым её крестили в Покровском соборе. Сам я нательного креста не носил, не был набожным человеком. Но сейчас, когда старик отходил, показалось правильным, если бы крест появился у него на груди. Я не видел в квартире каких-либо религиозных символов, не знал даже, был ли Фомич крещён, но в этом тесном, затхлом пространстве, где сплелись разочарования и ожидания, должен был появиться тот, кто исповедовал бы старика, – это я знал наверняка.

У меня не было знакомых батюшек, и сначала я решил искать их по интернету, но после вспомнил о Валике Проскурине: он, кажется, ходил в церковь.

– О, друже, рад слышать! – голос его звенел от бодрости.

– Здоров, здоров. Мне нужен священник, – я решил ничего не говорить о старике, – исповедовать.

– Насколько срочно?

– Очень срочно.

– Ох, так, дай подумать, – Валик замолчал. – А, слушай, конечно! Отец Василий! Точно! Сейчас брошу эсэмэс с его номером.

– Спасибо, друг.

– Не за что! Удачи!

Телефон пикнул. Валик прислал номер. Но я набрал сначала не его, а всё-таки «скорую». И уже после позвонил отцу Василию. Он говорил раскатисто, с украинским акцентом.

«Скорая» приехала быстро. Так быстро, что я, наслышанный о крошечных зарплатах, нехватке машин, забастовках водителей, удивился. Бледный, худой, казалось, недоедающий врач, не разуваясь, прошёл в комнату. На длинном, с горбинкой носу его сидели чуть затемнённые очки, правая дужка в нескольких местах была перемотана скотчем. Периодически он притрагивался к ней. Говорил мало и при этом смотрел куда-то в сторону. Я объяснил ситуацию. За то короткое время, что ехала «скорая», Фомичу стало ещё хуже: он хрипел, задыхался, пытался найти удобное положение, но сил двигаться не хватало. Выслушав, врач поднялся с подставленного к диванчику стула, чуть отошёл.

– Вы для чего меня вызвали?

Я растерялся:

– Помочь.

– Извините, – бескровные губы врача шевелились как бы отделённые от остального лица, – но тут не поможешь. Ваш родственник умирает.

Я и сам, содрогаясь, понимал это, но слышать подобное от другого человека, тем более специалиста, было невмоготу. Сердце кольнуло, я потёр грудь, подумал о валидоле.

– Что у него на виске?

– Я не знаю. Сам только приехал, – я поперхнулся. – Всё из-за этого?

– Не думаю. Ушиб несильный. Мог спровоцировать, конечно, но дело не в этом. Просто… время пришло.

– И, – слова застряли в глотке, налитые, неживые, – что… вот так оставить?

– А что вы предлагаете?

– Помочь.

– Это я уже слышал. – Впервые я увидел на лице врача эмоцию – недовольство. – Но тут я не помощник.

– Может, сделать какой-то укол?