Платон Беседин - Дети декабря

У Гришиного подъезда как раритет сохранилась скамейка с сидушкой из фанеры. Рядом на асфальте были расставлены пластмассовые тарелки и обрезанные бутылки для кормёжки кошек, в одной плошке томилась килька. Дверь в подъезд была закрыта, я набрал номер случайной квартиры на домофоне.

– Да?

– Откройте, пожалуйста.

– Вы к кому? – зажурчал приятный женский голос.

– Я домой, в тридцать шестую, ключи забыл.

– Ладно.

Домофон пикнул. Я потянул дверь, зашёл внутрь подъезда. Гриша жил на четвёртом этаже. Теперь меня от него отделяла лишь массивная чёрная дверь. Я затрезвонил в звонок. Зажал в руке прихваченный перед подъездом камень. Переступил с ноги на ногу, пытаясь сбросить напряжение, сконцентрировался для удара.

Гриша не стал смотреть в глазок – открыл сразу, возможно, кого-то ждал. Я не рассчитывал на это, но, увидев его, тут же сориентировался, ударил камнем. Навалился, втолкнул Гришу в квартиру, захлопнул дверь. Дал ещё несколько раз по лицу. Гриша упал, я что-то крикнул. Он, придя в себя, извернулся, двинул меня под коленку. Я закричал от боли, присел на одну ногу. Гриша, наоборот, вскочил, повалил меня на пол – мы сцепились. Силы оказались равны. В бою Гриша был опытнее, вёл себя грязнее, но я, думавший о Ксюше, был злее. Мы бились, как две псины, изматывая, исступляя себя. Мне удалось схватить со стола увесистую пепельницу, и я несколько раз не слишком ловко двинул Гришу по голове, рассекая бровь, висок. Он взревел. Я ударил ещё пару раз, уже ловчее, испытывая сладострастное удовлетворение от того, что сделал этой мрази больно. Он наконец прекратил сопротивление, зажал кровоточащие раны, но я продолжал бить дальше, точно в надежде избавиться окончательно.

– Хватит, всё, хватит, – забормотал он.

– Хватит?! Точно хватит?! А ребёнок? Мой ребёнок! Я тебя кастрирую, сука, если ты её хоть пальцем тронешь! Ты меня понял? Ты меня, сука, понял? – орал я и опускал на него пепельницу.

– Это не я, не я! – крикнул Гриша.

– Не ты, сука, а кто?

– Кредиторы! – он отнял от лица руки. Правая сторона его была в крови.

– Что? – я наконец остановился.

– Я же тебе базарил: отстань от бати – и всё. А ты лезешь и лезешь!

Я решил говорить с ним нормально, но держал пепельницу для удара наготове.

– Мне квартира не нужна, я тебе объяснял. У меня дед в госпитале лежал, а старик рядом. И никто к нему не приходил. Я просто хотел помочь.

– А ты, я вижу, из сердобольных, – Гриша вдруг рассмеялся, зубы его тоже были выпачканы кровью. – Все вы, честные, прихватить чужое не против. Но это не моя хата! Я её проиграл серьёзным людям, придурок! В карты проиграл, мудила ты штопанный! Они ждут, когда я рассчитаюсь…

Я совсем растерялся, опустил пепельницу.

– Там маленькая грязная квартирка, ничего особенного…

– Это пока, а скоро там новые дома будут строить, элитные. Всех бомжей, алкашей – на хер! Там деньжищи вбуханы знаешь какие? – он ухмыльнулся, самодовольно, сладко, как только что кончивший маньяк.

Так вот в чём крылся Гришин излом: игрок, проигравшийся в карты, на котором висел долг.

– Гриша, – я впервые, по-моему, назвал эту мразь по имени, – квартира твоя. Я на неё не претендую.

– Батя-то к тебе проникся.

– В смысле?

– А ты не палишь? Батя в жизни горя-то нахлебался, а тут ты, сердобольный. Старик и поплыл, привязался к тебе, как баба. Иначе бы по-скорому разрулили: замок бы сменили, и делов. Но ему одному теперь – страх остаться. А как привязать – он только один способ знает.

– Мне не нужна такая благодарность.

– Всем нужна. Но если так даже, то с батей что делать?

– А ты что с ним хотел делать?

Гриша промолчал. Я закурил.

– Дай сигарету, а.

Я протянул пачку. Он щёлкнул зажигалкой, выпустил дым. Мы курили молча. Гриша обжигал меня взглядом. Глазки его то разгорались, то тлели, как кончик сигареты. В них я читал обречённость и вместе с тем решимость идти дальше. Теперь всё стало ясно. Я столкнулся с другим миром, с другими людьми. Вспомнил, как мы ехали к деду в Донецк, как навещали его в госпитале и как боялись, когда он хватался за сердце. Но существовали другие – те, кто, желая чужой смерти, пытался воспользоваться ею. И тот, кто сидел передо мной, был одним из них; правда, не слишком успешным. Он хотел выиграть, но проиграл, а теперь трусливо цеплялся за жизнь, расплачиваясь взамен чужой, надеялся отыграться. Думал, что так утолит свою вечную жажду. Он ошибался, но что мне было с того?

Мы расстались с Гришей так же бессмысленно, как и встретились, ни до чего не договорившись. Он был в плену, и я по-своему тоже. Убить отца Гриша не мог, но и оставить со мной не мог. Мы чуть приоткрылись, и я ужаснулся. Компромиссов с Гришиной стороны ждать не приходилось. Сила, агрессия ничего бы не изменили – они лишь усиливали жестокость отчаявшегося существа. Оно боялось, панически, судорожно, утратить последнее, что, как ему представлялось, у него оставалось. Гриша не понимал, что потерял всё, безвозвратно. Ему виделось, будто маленькая квартирка отца, за которую, я проверил, действительно давали очень хорошие деньги, связывала его с прошлым, где он ещё не проиграл всё подчистую, ему казалось, что он ещё держится за край крыши, но на самом деле асфальт уже коснулся его. Тем опаснее было это отчаяние, эта загнанность в угол. И я должен был решить, как действовать дальше. Ведь были ещё и Гришины кредиторы, уже почувствовавшие запах мяса, уже слизнувшие кровь.