Виктория Лебедева - Без труб и барабанов

Не ее одну потянуло к зеркалу. Прошло дней десять с первого столкновения у скамейки, и Татьяна Александровна вдруг отметила, что на Маринке вместо шлепанцев — босоножки. Нарядные, белые, с двумя ремешками крест-накрест и сидящим в перекрестье лаковым цветком. Раньше Маринка никогда не ходила на скамейку в парадном. Опять же халат. Вместо халата были на Маринке вьетнамские бриджи с рынка, какие весь город себе накупал на лето, а сверху — полосатая футболка навыпуск. Сначала она подумала, что Маринка завернула на скамейку случайно. Но и через два часа та сидела при параде, и на следующий день. Зеленые бриджи менялись с голубыми, полосатая футболка — с розовой кофточкой в рюшах.

Шли дни. Подружки Маринкины тоже не отставали. Первая отметилась нарядной косынкой, а халат заменила ситцевым платьем. Вторая подстриглась — и белые волосенки, раньше как попало собранные надо лбом заколкой, теперь лежали аккуратной шапочкой.

— Физкульт-привет! — рапортовала стерва-Маринка. — Что ж ты, Татьяна, за сестрой-то не подтягиваешься, на лыжах не выходишь?

— Тебя не спросили! — огрызнулась.

— А и что бы не потренироваться, Тань? Дело молодое. Заняла бы палки у француженки — и шасть-шасть.

Подружки согласно захихикали.

— Вы, зато, посмотрю, подтягиваетесь за милую душу. Прям помолодели на тридцать лет, так вырядились!

Старшие обиженно поджали губы, а Маринка аж побагровела. Бросила зло:

— Что ж нам теперь, и приодеться нельзя? Или мы уж не женщины?!

— Ну какая ты женщина, Марин? Ты — баба, — ответила.

— Это я баба?! — возопила Маринка, вскакивая. — Ах ты ж гада подколодная!

— Базарная баба, — уточнила Татьяна Александровна и гордо прошла мимо.

Не родство, не благодарность за доллары, а противостояние у скамейки постепенно примиряло с приездом сестры. Только сейчас, защищая ее, она стала чувствовать подобие близости.

Конечно, иногда Ольга обижала до слез — сама того не понимая. Это как с Костей, будь неладен… откуда взялся он, тридцать лет его в Военграде не было… Он ведь ее-то не узнал, Таню. А зато сразу узнал сестрицу. «Оленька?! Какими судьбами!» Какими-какими… потому что Таня позвала. Обрадовался и давай расспрашивать — и уж только потом, мазнув по ней взглядом, что-то такое понял вдруг, запнулся… и через паузу, промеж необязательных реплик, задал вопрос… нашел о чем спросить! как здоровье…

Да, она постарела! Да, да, да! Но неужели после стольких лет это единственное, чем можно было поинтересоваться?! А в школе-то, в последних классах — как ухаживал. Помнил ли, как лез — ночью, перед выпускным — на елку перед окном, искололся весь — для того лишь, чтобы сунуть в форточку букет сирени. А она вот помнила! Так она утром и нашла ту сирень — кучей вываленную на подоконник, и записку корявую — люблю, мол, жить не могу, пойдем в кино… а теперь — как здоровье?! И ведь это был не конец истории… Когда вернулась в Военград, уже измочаленная, по-женски несчастная — он и тут кинулся ухаживать. Пополневший, забросивший футбол, окончивший московский институт и получивший на заводе, при папаше, отдельный кабинет, он был давно женат — однако и на Таню положил глаз… как им, мужикам, не стыдно?! Проходу не давал. То есть буквально — однажды зажал в переходе между вторым и третьим цехом, когда бежала в правление… слова какие говорил! какие сулил звезды с неба!.. Как здоровье… как здоровье?! Да откуда быть здоровью, если ее всю жизнь только и делали что предавали… футболист… отфутболил и забыл… А через тридцать лет — «Оленька-какими-судьбами!» Так ей стало обидно — едва не расплакалась. Уцепила сестрицу за вылинявший рукав и потащила восвояси… а той опять — непонятно и смешно… «кажется, он и за тобой ухаживал?» Ухаживал. Уж как ухаживал. Тебе, милая, не снилось. За молодыми-красивыми чего ж не ухаживать!

А самый большой предатель оказался папа. Олька думала, наверное, что она это все из дури — буфетчицу не приняла, измены не простила. И было не объяснить, что для нее значил папа. Все, что делала Таня — это было в его честь. И отличная учеба, и целеустремленность, и умение собой пожертвовать. Но и он в свою очередь должен был соответствовать. Это был главный мужчина в ее жизни: всегда правый, безупречный — олицетворение силы и мудрости… а он к кому, к тетке необразованной прибился. Да как же он мог?! Он должен был быть молчаливым и скорбным, нести свое вдовство красиво и с достоинством… К буфетчице! Года не прошло!

Это было самое первое и самое мощное ее разочарование. И дальше — так уж повелось — все разочаровывали ее. Да что же это делалось в мире, если ни один не удерживался в рамках ее представления о себе? А ведь она имела за правило всегда думать о людях только хорошо — до тех пор, пока они сами не докажут обратное… но чем дольше жила, тем легче находились эти доказательства, тем меньше людей оставалось вокруг — пока не остались только Наташка, Женька и Юля… Она молилась за них. Она научилась теперь молиться. Молилась и за отца, и за рано ушедшую мать, ставила на канон постное масло, купленное по распродаже, носила муку на просфоры… пусть мертвого, но она отвоевала папу у буфетчицы, теперь он стал опять ее, можно было забыть обиды и помнить одно хорошее… Татьяна Александровна полюбила ходить на кладбище. Тихо тут было и несуетно, из аккуратных овалов смотрели на нее родные лица — раз и навсегда успокоившиеся, не способные разочаровать, а уж она умела быть благодарной, она каждое лето сажала цветы и красила оградку, держала участок в образцовом порядке. Порядок — вот чего ей не хватало среди повсеместного хаоса. Даже и тут, на погосте, хаос пробивался сорняком среди анютиных глазок, расползался ржой по чугунным витушкам оградки — но тут он был совсем ручной; тут с ним еще можно было как-то тягаться. В этом не было жизни — ну и пусть! Не было жизни — не было и боли.