Виктория Лебедева: Без труб и барабанов

Случайно встретили знакомого. Как зовут его, Ольга не помнила. Поговорили минут десять. Чувствовалось, что Таня встрече отчего-то не рада, так что пришлось отбиваться от вопросов в одиночку. Сестра за спиной сопела, переминалась, и знакомый быстро откланялся.

— Танечка, кто это? — спросила шепотом, когда он скрылся за поворотом. — Лицо такое знакомое… И ведь он даже ухаживал за мной, а имени не вспомню. Так неудобно…

— Ухаживал… — процедила сестра недовольно. — Этот за кем попало всю жизнь ухаживал… футболист…

И тут Ольга вспомнила! Костя! Его папа был на «Красном пути» директором.

— Постой, он ведь и за тобой ухаживал, нет? — спросила Ольга.

— Оль, отстань! Откуда я помню?! Нам с тобой помирать пора, а не думать, кто за кем ухаживал! — И полетела опять вперед: через дорогу, через мост, через парк. До самого кладбища слова не сказала.

А кладбище было не узнать. Как разрослось, Господи! Был крошечный пустынный пяточек без деревца, без кустика, а стало поле крестов и плит, заполнило весь холм и наползало на соседний.

— Ты идешь, нет? — окликнула сестра.

— Какое… большое… — только и смогла сказать Ольга.

— Что ж ты хочешь? Тут в девяностые, когда завод-то делили, народу полегло как в Чечне. А может, больше. Да все мужики молодые.

— Но почему? — растерялась Ольга. Про Россию много ужасов рассказывали, но обычно по другим поводам.

— С Луны ты свалилась? Время-то какое было. Бандит на бандите! Зато вон памятников отгрохали… во-он там. — И она махнула рукой в сторону ладненькой церковки, которой в прежние времена тоже тут не стояло. Памятники в той стороне, действительно, были повыше. И добавила: — А которые не перестреляли сами себя, те на машинах побились, на мотоциклах. Ох, они тут гоняли.

Шли по центральной аллее к старым участкам, и постепенно памятники становились скромнее, оградки ниже и проще.

— А одному-то, — продолжала Татьяна Александровна, — вместо памятника «мерседес» гранитный отгрохали. Хочешь покажу?

Ольга не хотела. Она все пыталась вставить слово, спросить, где похоронили папу, но сестра неожиданно разговорилась. Таня шла бодро, и в одной руке несла сумку-болоньку, в которой тяпка, совок, немного удобрений, саженцы анютиных глазок и пластиковая бутыль с водой, чтобы их полить, а в другой был нарядный пакет с бутербродами и термосом. Ольга несла две банки серебрянки и кисти — красить оградку.

Когда дошли, петляя между заборчиками, Ольга с удивлением обнаружила на старой могильной плите три портрета. Тут были все — и бабуля, и мама, и отец. Татьяна Александровна, сгрузив пакеты в траву, начала деловито выпалывать сорняки. И все причитала, что ходишь, стараешься, а трава-то прет и прет. Дождь кончился, но воздух был еще пропитан влагой, а ноги промокли до колена.

— Но… Танечка… как же папина вторая жена тебе позволила? — спросила Ольга.

Татьяна Александровна гневно разогнулась.

— Что значит позволила?!

— Ну… с папой-то она вон сколько прожила… уж не меньше, чем мама…

— Так буфетчица за год до него померла-то, есть на свете справедливость! — усмехнулась сестра. — А и жива была бы — кто б ее спрашивал? — И опять начала яростно дергать траву.

Ольга растерялась. Смерть казалась ей… вот как сказать-то? поводом для примирения, что ли?..

— Ты чего застыла-то? Краску открывай! — скомандовала Татьяна Александровна. — Тряпочку вон возьми, вытри, где мокрое. И крась уже. А то до ночи провошкаемся! — Она уже начинала рыхлить.

— А… а у папы были еще дети? Кроме нас?

— Не было, не было! У буфетчицы никогда детей не было. А может, в войну погибли — я не уточняла. Ты помогать-то будешь, нет?

Сестра стояла руки в боки, тяпка и совок браво торчали в стороны. «Бедная… Господи, какая же она бедная», — подумала Ольга. И эта мысль не была связана с деньгами. Все-таки хорошо, что приехала. Она это только в тот момент поняла. И зачем — поняла. Пожалеть. По-человечески пожалеть.

Ольга красила и думала, как сильно мешает людям вечное стремление поделить мир на своих и чужих, отгородиться, не подпустить — такое сильное, что даже после смерти люди лежат за забором, и калитки на замке. Не то чтобы она не признавала личного пространства — она только не думала, что в этом вопросе кому-то может помочь забор. Ей всегда казалось, свобода — внутреннее ощущение. Серебрянка ложилась плохо, железо, как ни вытирай, было еще влажным, но Ольга, чтобы не расстраивать сестру, красила, не бросала.