Геннадий Прашкевич - Человек Чубайса

Котел расчувствовался.

Было видно, что Запад он не любит.

Поругав Францию, он поругал Германию. А поругав Германию, перешел на собственную семью. Сперва поругал жадного сынка, который все тянет из дома, потом жадную жену, которая все тянет в дом. Потом поругал российский бизнес, в котором тормозов встроено в сто раз больше, чем переключателей скоростей. А потом раскололся.

– Вот хочу приобрести тихую русскую деревеньку, – лживые глаза Котла увлажнились. – В сущности, я уже богатый человек. – Врал, конечно. – Чтобы, значит, сосновый бор, деревянный помещичий дом с колоннами, как в старинной жизни. Чтобы песни по утрам, на пруду мельница, а в пруду серебряные карпы с лопату. Ну, еще, русалки.

– А русалки зачем?

– Ну, как? – удивился Котел. – Красиво.

– Чего красивого? Русалки это утопленницы.

– Все равно красиво, – настаивал на своем Котел. Было видно, что от русалок он не отступится. Опять жаба его давила.

– И как ты собираешься приобрести деревеньку?

– А найду самую нищую, где живых денег не видели с девяностого первого года. Отберу у мужиков самогонные аппараты, а взамен предложу маленькую, но регулярную, как месячные, зарплату. Вот мужики и начнут вкалывать. Все верну, что революция отобрала. Все снова будет моим.

– А у тебя до революции что-то было?

– А то! – заявил Котел, но добавить ничего не смог. Истории своей не знал.

– Не будут на тебя мужики вкалывать. Они тебя сожгут, – строго предупредил Котла дед Серафим и старомодно поджал губы: – Теперь время такое, что у мужиков мочи нет жить с горожанами душа в душу.

– А зачем мне жить с мужиками? – изумился Котел. И с неясным укором заметил: – Ты, дед, уже с ярмарки едешь, а вякаешь. Что тебе моя мечта? – И с тем же неясным укором обернулся к Андрею: – Зачем, Андрюха, таскаешь старорежимного старца по городам? – И еще спросил, будто не было у него никаких сил остановиться: – Ты, Серафим, с виду умный дед, а чухню несешь. Ты лучше скажи, тот свет существует?

– А скоро сам увидишь, – загадочно пообещал Серафим. И укорил: – Живешь неправильно.

– Это почему?

– С людьми не делишься.

– С людьми пусть министр Лифшиц делится, – обиделся опьяневший Котел. – А у меня мечта, хочу купить деревеньку.

Он как-то подозрительно быстро захмелел и свалил из номера не попрощавшись.

– Это ты его выпроводил? – удивился Андрей.

Дед кивнул и налил еще стопочку.

– Тебе не много будет?

– Мне-то как раз, – сказал дед и сердито по-современному прибавил: – А вот ему мало не покажется.

– Прижмет жизнь Котла?

– Сильно.

– Как ты чувствуешь такие вещи?

– А я не знаю, – неохотно ответил Серафим. – Я ни о чем таком не думаю, просто смотрю на человека и все вижу. Меня в тридцать восьмом забрали, я не волновался. Знал , жизнь впереди долгая. Страшно, конечно. Но ведь не с одним мною такое.

Задумавшись, Серафим покачал головой.

Он жил долго, но не устал вглядываться в людей.

Природа или Бог дали ему такую возможность и он не пропускал никого, все ждал, что вот откроется перед ним необычная живая душа. Откроется, пахнет теплом, вниманием, но души почему-то открывались самые обычные. Снаружи улыбка, снаружи все хорошо, а внутри – корысть, только корысть. У самых разных людей одинаково. Встречались совсем страшные души. Дед Серафим на всякое насмотрелся и знал, как сильно нужны людям крепкие законы, как быстро в беззаконии истлевает душа, превращается в гниль. Он и Котла сразу увидел – ну, тянет человека к деньгам, страшно тянет, и всегда будет ему мало, и всегда он будет добиваться денег любыми способами. Конечно, таились в душе Котла и маленькие желания, как бы и не имеющие отношения к деньгам, но на самом деле все они имели отношение к деньгам, а если не имели, то, значит, были совсем уж маленькими. Такими можно пренебречь.

Ох, тряхнет жизнь Котла.

– Я в Москве в последний раз был в тридцать восьмом, однако, – недовольно покачал головой дед. – Ну, видел Лубянку, изнутри. И ничего больше. Теперь мы зачем приехали?

– Живет в Москве один человек, – просто объяснил Андрей. – Раньше жил в Энске, теперь живет в столице. Людей боится, окружил себя большой охраной, осторожничает, но не трус. Например, прыгает с парашютом. Знает, что однажды ему обязательно подменят парашют на старое покрывало, а все равно прыгает. Звать Вадик Голощекий, а по кличке – Парашютист. Никогда ничего не боялся и начинал круто. Он первый понял, чем мы можем взять Запад. Русский человек широк, сам знаешь, он и валенок починит и в космос слетает. У Вадика смолоду идея была: создать специальную школу для русских специалистов. Учить их анализу, прогностике, экономике, финансам – всему, чем сильны западные специалисты. Но при этом не превращать людей только в бухгалтеров или там в менеджеров, а давать им свободу, чтобы они умели шарить по всему диапазону. Вадик считал, что мы уже лет через пять получим первую команду таких универсальных спецов и начнем высаживать десанты в России и за бугром. Упало производство, рушится фирма, банк горит – выбрасывается десант и за считанные дни находит причину крушения. За это никаких миллионов не жалко, правда? Меня Вадик послал в Америку. Научившись, я должен был вернуться и заняться другими людьми. Но Вадик меня не дождался, погорел. Слышал, наверное? Кризисы, подставы, конкуренты, воры в штате – не выдержал Вадик. А пытаясь выбраться, быстро оскотинился. Начал компромат копить на серьезных людей, на администрацию, на депутатов, скупал долговые обязательства, векселя, расписки. Собрал страшную папку, не папку, а, скажем так, намыленную веревку, но веревку эту у него увели. Не знаю, как. Свои же, наверное, увели. Вадик смылся, спрятался, отлежался и, присмотревшись, занялся дурью. Пошли большие деньги, действительно большие, он даже с основными долгами рассчитался. Теперь вообще легализировался, сел в Москве, для отвода глаз занимается продажей стильной мебели. Но это все ерунда. Он дурью торгует. Он весь в крови, Серафим. Сломай его, как сломал Долгана. Сделай так, чтобы Вадик в собственную контору попасть не мог. Ты же умеешь, сделай. Просто убивать Вадика – это значит снова проливать кровь. Он умный, он здорово обезопасился, комар носа не подточит. Таким, как он, нельзя жить.