Геннадий Прашкевич - Человек Чубайса

Об этом, конечно, может знать Парашютист.

В тот же вечер, вспомнив про деда Серафима, я отправил на пасеку Олега, а с ним двух пацанов. Если дед жив, с дедом не спорить, жестко приказал я. Доставить его ко мне, во всех ситуациях вести себя вежливо. Начнет артачиться, скажите: Андрюха Семин по нему соскучился.

Пацаны удивились, но уехали.

Когда подали обед, дед Серафим мелко перекрестился.

Он впервые летел в самолете и все оказалось не так, как он предполагал.

Он думал, что взлетать будут долго, как в гору взбираться, но очень скоро самолет шел уже по прямой. Иногда дед ловил на себе взгляды. Кепка клинышками, праздничная рубашка в белый горошек, седая борода, румяные щечки. Много лет назад в лагере под Ерцевым Гриша Черный (пятьдесят восьмая, девять пунктов, как на выставку) тоже вот так посматривал на Серафима, потом толкнул локтем в бок: чего выставляешь себя шутом?

«Как это?» – не сразу понял Серафим.

«Ну, как, – выругался Гриша. – Кругом бараки, колючка, собаки, снег, а ты улыбаешься, как блаженный да пялишься на облака».

Серафим, правда, улыбался да пялился.

В лагере под Ерцевым он научил Гришу понимать рассветы.

В Ерцеве не всегда стояла зима, а подъем ранний. «Наблюдай рассвет, – советовал Серафим Грише. – Лучшее лекарство». – «От чего?» – никак не понимал Черный. – «От жизни». – «А разве жизнь – болезнь?» – удивился Гриша. – «Самая сладкая!»

Веточки медленно проявлялись, вскрикивала невидимая птица, потом начинало светлеть, раскрываться небо, ну и так далее – десять минут наблюдений за такой красотой напитывали Серафима силами на весь день. Теперь в восемьдесят два года он и в самолет не побоялся залезть. И нисколько не пожалел. За круглым иллюминатором открылась полукруглая светлая полоса, подсвеченная Солнцем, хотя на земле, в принципе, стояла ночь. Она, например, вовсю стояла внизу, под самолетом, где лентами и цветными пятнами там и сям мерцали необыкновенные города и села – столько огней дед не видывал и на звездном небе. Нет, на небе, конечно, огней больше, иначе быть не может (божья работа), но никогда не думал, что такое можно увидеть на ночной угрюмой земле.

В лагере к Серафиму прислушивались.

Блаженный или нет, дело второе. Он первый обратил внимание Гриши на то, что лагерные бараки это не только плесень, мат, параша, нары, запах мочи и сырых портянок. «Смотри, – однажды указал он, – стоит возле крылечка бочка с песком, а под нее подтекает ручеек. Ручеек скоро совсем подмоет бочку, все видят – непорядок, упадет бочка, но никто не торопится забить пару колышков или отвести воду в сторону».

«А кому нужно?»

«Не в этом дело».

«А в чем?»

«А в том, – объяснил Серафим, нисколько не сердясь на непонятливость Гриши, – что ручеек многим по душе. – Сам он это остро чувствовал. – Ручеек, конечно, слабенький, его всегда можно песком присыпать, отвести в сторону, а все равно он живет своей жизнью. Хоть конвоира к нему приставь, он все равно будет жить своей жизнью. У него воля, понимаешь? Он вольный, с этим ничего не поделаешь».

«Но ты же сам говоришь, что ручеек можно отвести или песком засыпать».

«Можно, – кивнул Серафим. – Тебя тоже можно отвести на берег и там песком засыпать. И к мертвому конвоира не приставишь. Умерший сразу становится всем не по рукам. Но ты не пустая вода, ты зачем-то послан на этот свет, поэтому пока ты жив, ты должен думать о жизни. О сегодняшней, о настоящей жизни. А о том, что было до нас и о том, что будет после нас, пусть думают попы, их еще не всех истребили. А ты не будь дураком, ты думай о том, что происходит с тобой именно сейчас, при жизни. Даже если ты слаб, как ручеек, подмывающий бочку, все равно думай. Пусть тот, кто будет видеть тебя, понимает твою собственную внутреннюю волю. Понимаешь?»

Гриша, вроде бы, понимал.

Случались дни вьюжные, случались серые дни с ливнем, с туманом, все равно Серафим садился у окна (если случалось окно), или на крылечке барака (если разрешалось), или еще где, и внимательно всматривался в тьму, пытаясь поймать тот момент, когда тьма из черной начнет превращаться в сероватую, когда она явит глазам самые первые очертания – чего угодно – ближних сугробов с путаницей подрезанных кустов, или тенью еще неясного смутного дерева.

Всегда было интересно угадывать, что явится из тьмы первым.

И так же интересно было с первого взгляда определять, сколько сил отпущено тому или другому человеку. Серафим, конечно, не мог точно сказать: вот этому человеку отпущено десять лет, а этому все сорок. Не прокурор, в конце концов. Просто умел как бы заглядывать в будущее, как бы провидеть судьбу. От природы было дано и жизнь научила. Например, глядя на Гришу, Серафим знал: Гриши, при всей его суетливости, хватит надолго.